Полка: История русской поэзии - Лев Владимирович Оборин Страница 82

образ самоучки-вундеркинда. Всё это, разумеется, нельзя поставить Есенину в вину: подобное «жизнестроительство» было абсолютно нормальным для поэтов-модернистов. Так, в 1915 году Есенин отошёл от эпигонского кружка суриковцев и сблизился с другим новокрестьянским поэтом – Николаем Клюевым, который, будучи на самом деле тонким интеллектуалом, любил выставлять себя едва ли не полуграмотным простаком («Маракую малость по-бусурманскому», – заявил он Георгию Иванову, заставшему его за чтением Гейне в подлиннике). Процитируем Михаила Гаспарова: «Клюев и Есенин прежде всего высматривали в модернистской литературе её представление о поэтах из народа, а потом выступали, старательно вписываясь в ожидаемый образ, и делали громкую литературную карьеру», – а критики им в этом подыгрывали: так, Городецкий в своей статье о Клюеве описал его как «тихого и родимого самого сына земли», который «землю пашет, зори встречает и все песни свои тут же отдаёт односельчанам на распев в хороводах и посиделках».

Знакомство с критиком Ивановым-Разумником и восприятие концепции «скифства», близкого к тому, что впоследствии выразит в своих «Скифах» Блок, заставит Есенина окончательно перейти от «деревенской» личины к «городской», «хулиганской». Как показывает в своей статье о литературных масках Есенина Дина Магомедова, уже в сборнике «Голубень» (1918) можно увидеть синтез этих личин: «В программном стихотворении "О Русь, взмахни крылами…", прочерчивая свою поэтическую родословную от Алексея Кольцова с пастушеским рожком до "смиренного Миколая" – Клюева, Есенин создаёт новый и достаточно неожиданный автопортрет озорного богоборца»:

Долга, крута дорога,

Несчётны склоны гор;

Но даже с тайной Бога

Веду я тайно спор.

Сшибаю камнем месяц

И на немую дрожь

Бросаю, в небо свесясь,

Из голенища нож.

Отсюда уже рукой подать до антагониста Есенина – Маяковского, который в «Облаке в штанах» тоже грозил Богу и небу ножом, вынутым из-за голенища.

Такие уточнения творческой биографии Есенина, конечно, не ставят под сомнение «подлинность» его ранних стихов. Уже в «Радунице» перед нами замечательно музыкальные, тонко работающие с мотивами народной поэзии и природной тематикой вещи – как, например, это стихотворение, полное диалектизмов (выть – земельный надел, веретье – полотнище из грубой ткани).

Чёрная, потом пропахшая выть!

Как мне тебя не ласкать, не любить.

Выйду на озеро в синюю гать,

К сердцу вечерняя льнёт благодать.

Серым веретьем стоят шалаши,

Глухо баюкают хлюпь камыши.

Красный костёр окровил таганы,

В хворосте белые веки луны.

Тихо, на корточках, в пятнах зари,

Слушают сказ старика косари.

Где-то вдали на кукане реки

Дрёмную песню поют рыбаки.

Оловом светится лужная голь…

Грустная песня, ты – русская боль.

Переиздавая свои старые стихи, Есенин часто избавлялся от диалектизмов, но что-то оставлял – и в целом никогда, в том числе и в 1920-е, не бросал деревенской тематики, удачно соединяя её с роковым образом поэта, наперёд знающего свою трагическую судьбу:

По-осеннему кычет сова

Над раздольем дорожной рани.

Облетает моя голова,

Куст волос золотистый вянет.

Полевое, степное «ку-гу»,

Здравствуй, мать голубая осина!

Скоро месяц, купаясь в снегу,

Сядет в редкие кудри сына.

Более сложен случай Николая Клюева (1884–1937). При всей его любви к биографическим мистификациям, при всей книжной выучке его поэзии он действительно был выходцем «из народа» (как и другие новокрестьянские поэты – Сергей Клычков, Пётр Орешин, ближайший друг Есенина Александр Ширяевец). Мать Клюева была сказительницей, «песельницей», он с детства превосходно усвоил народную культуру – и успешно сплавлял её с модернистской риторикой. Первый сборник Клюева «Сосен перезвон» (1911) вызвал огромный интерес у символистов (предисловие к книге написал Брюсов) и во многом предуготовил успех Есенина. Вот, например, первые строфы стихотворения «Пахарь»; несмотря на кольцовское название, оно выглядит как символистский текст – и написано под явным влиянием Блока:

Вы на себя плетёте петли

И навостряете мечи.

Ищу вотще: меж вами нет ли

Рассвета алчущих в ночи.

На мне убогая сермяга,

Худая обувь на ногах,

Но сколько радости и блага

Сквозит в поруганных чертах.

В мой хлеб мешаете вы пепел,

Отраву горькую в вино,

Но я, как небо, мудро-светел

И не разгадан, как оно.

По замечанию филолога Константина Азадовского, ко времени публикации «Сосен перезвона» «Клюев был вполне сложившимся идеологом неонароднического склада» – что парадоксальным образом ставило его поэзию в контекст не народной культуры, а духовных исканий интеллигенции (вспомним статью Городецкого, превратившего Клюева в северного сказителя, «Велесова внука»). При этом чем дальше, тем больше Клюев, оставаясь в интеллектуальной орбите своего времени, уходил от символистской экзотизации народного. Его стихи середины 1910-х, например цикл «Избяные песни», звучат уже иначе. Они написаны как бы изнутри «избяного космоса», полны деревенского говора, герметичны и благодаря этому убедительны:

Вешние капели, солнопёк и хмара.

На соловом плёсе первая гагара,

Дух хвои, бересты, проглянувший щебень,

Темью – сон-липуша, россказни да гребень.

Тихий, мерный ужин, для ночлега лавка,

За оконцем месяц – Божья камилавка,

Сон сладимей сбитня, петухи спросонок,

В зыбке снигирёнком пискнувший ребёнок,

Над избой сутёмки – дедовская шапка,

И в углу божничном с лестовкою бабка,

От печного дыма ладан пущ сладимый,

Молвь отшельниц-елей: «иже херувимы»…

Вновь капелей бусы, солнопёка складень…

Дум – гагар пролётных не исчислить за день.

Пни – лесные деды, в дуплах гуд осиный,

И от лыж пролужья на тропе лосиной.

Фото из следственного дела Николая Клюева, сделанное в день его ареста. 2 февраля 1934 года[288]

Клюев 1910-х возводит свою поэтическую родословную к Кольцову и Никитину – но и к Пушкину с его интересом к народной поэзии, и к протопопу Аввакуму (к которому, согласно семейной легенде, восходил род Клюева по материнской линии); в его поэзии появляются славянские мифологические птицы Сирин и Алконост; о нём говорят как о мистике, сектанте, «хлысте» (при этом стоит упомянуть, что Клюев был гомосексуалом, а гомоэротические мотивы не слишком вяжутся с народной поэзией). Словом, Клюев формирует в своей поэзии целый мир народной истории, религии и мифологии, который будет уничтожен после Революции.

Бог мой, с пузом распоротым,

Выдал миру тайны сердечные;

Дароносица распластана молотом,

Ощипаны гуси – серафимы млечные.

В 1918-м Клюев напишет цикл стихов о Ленине, в котором попробует примирить ленинскую практику с заповедной