Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин Страница 6

class="p1">Нельзя не заметить, что в сочинениях своих, как и в жизни, князь Иван Хворостинин парит высоко над глупым московским людом. Правда, последний как раз и сохранил в невыносимо трудных условиях Смутного времени «гонимую веру» – и именно ту, в которую через десять лет удалось затащить на аркане князя Ивана. Но простая справедливость требует признать, что среди современников Ивана Хворостинина никто так красноречиво не писал в защиту Православия, как это удавалось ему.

Иван Наседка, например, в версификации совсем не блещет.

В тот год, в который Хворостинину пришлось отправиться в ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь, Иван Наседка попал в Данию и прожил там несколько месяцев. Царь Михаил Федорович решил посватать племянницу датского короля, и Наседка, ближайший сотрудник патриарха Филарета, вошел в состав русского посольства. Двухэтажный дворец датского короля поразил Ивана Наседку – точнее сказать, поразило его то обстоятельство, что дворцовая церковь здесь была устроена под пиршественным залом. В своем сочинении, довольно нескладном, которое называется «Изложение на люторы», Иван Наседка помешает описание этого возмутительного факта.

Мера в его стихах отсутствует, язык темен и неблагозвучен. Но если велеречивый князь Иван Хворостинин, как щитом, закрыт от нас своей ученостью и словесным мастерством, то в этом вот простодушно-доморощенном «изложении» то ли вопреки форме, то ли благодаря ей живые чувства автора и нравственная его физиономия запечатлелись и сохранились до наших дней:

Дива убо есть велика та палата видети,

Христианам же истинным зело ю достоит ненавидети.

………………………

Горе убо устроил двоекровную палату,

Долу же под нею двоеимянную ропату,

И по-люторски нарицают их две кирки,

По-русски же видим их: отворены люторем во ад две дырки;

Горе убо устроен в палате блуда и пианства стол,

Долу же под ним приношения пасения их на Божий престол.

Тимофей Акундинов в стихах своих жалуется довольно забавно:

Почто, Москва, зло все забываешь, —

т. е. принимая «злых» Романовых,

А мне, природному своему, повинности не воздаваешь?

Вообще же, этот изолгавшийся человек, пять раз на своем веку менявший веру, побывавший и католиком, и мусульманином, и протестантом, выдававший себя то за сына Василия Шуйского, то за его же внука, был незаурядным стихотворцем, о чем свидетельствует хотя бы такой отрывок:

Мой верне милый читательнику,

Не дивись настоящему враждебнику,

Что он в наследии нашем господствует —

Так ему мир, а не Бог дарствует,

Который злых возвышает,

А благих отнюдь уничижает.

Смотри же не начала, но конца,

Да будешь мудр до конца.

Хто сначала скачет,

Тот напоследок плачет.

………………………

Здоров же, любимичи, буди,

А своего государевича не забуди.

Крупнейшим писателем этой переходной эпохи должен быть признан князь Семен Шаховской.

Образованный человек, замечательный историк Смутного времени, Шаховской прожил бурную и очень тяжелую жизнь: труды, болезни, раны, опалы… Шесть раз его ссылали в разные отдаленные места, даже и к смерти приговорили однажды, но, к счастью, не казнили.

С одной стороны, такова была общая судьба русских людей того времени, с другой – таков уж человек был князь Семен Иванович: простодушный, непрактичный, на редкость неудачливый. Одним словом, бесталанный. Так, например, крупные неприятности принесла ему четвертая женитьба (что запрещено церковными канонами). Но Шаховской не был легкомысленным человеком – просто имел несчастье потерять трех жен, не пробыв и пяти лет в общей сложности на положении супруга. (Неправдоподобная ситуация, никем, кроме В. В. Розанова, не предусмотренная.)

Неудачник в плане житейском, Шаховской оставил яркий след в истории литературы: именно из его «Летописной книги» мы черпаем свои представления о главных деятелях Смутного времени, а словесный портрет Ксении Годуновой, созданный пером Шаховского, может украсить любую, самую строгую антологию русской прозы: это наша классика.

В стихах Шаховскому принадлежит послание к князю Пожарскому, замечательное по многим достоинствам. Подкупает свобода, с которой автор – за 150 лет до Державина – говорит о себе, о своих житейских обстоятельствах. И как говорит! Размеренно, сочно, картинно.

У этих стихов, выпрашивающих денежное вспомоществование, тяжелая поступь.

Автор успевает сказать решительно обо всем:

И о Божиих к нам великих щедротах, и о долгом терпении,

И о нашем к Нему жесткосердстве и всегдашнем неисправлении, —

и о добрых делах князя Пожарского, и о правильной заточке его меча – но поглядите, как неназойливо и сильно:

И хощем воспомянути твою к себе милость и рещи о своей скорби и

недостатце.

Не мощно бо великия ради нужды преминути сего вкратце.

И еще без лености хощу потружатися чернилом и пером

И убогою своею мыслию и недостаточным своим умом,

Поне же мысль моя разгорается во мне, аки пламень в пещи,

Нудит мя о всем твоем добродеянии доволне рещи,

Аше и без нас недостойных идет о тебе предобрая слава всюду,

Яко всегда имееши на враги меч свой остр обоюду.

Во время польской интервенции два князя служили рядом, рука об руку, и Шаховской вспоминает:

Что же рцем, и что возглаголем, но воспомянем вышереченное слово.

Было же врагов наших зияние на нас, аки рыкание львово…

Но Господь Бог совет их разорил

И гордость их до конца низложил.

Незаметно переходит к прежним благодеяниям Пожарского:

Прокормил еси нас с супружником нашим и с родшими от нас сироты,

И потом не вменил еси себе в тягость нашего же к тебе стужения,

И не видя от нас никоторого к себе рабского служения,

Пожаловал нас…

Но, к несчастью,

И что было ваше жалованье, государей моих, то все изошло, —

и Шаховской переходит к рассказу о современном своем положении:

Сам государь, веси, напрасно стражу и погибаю,

Помощника и заступника себе в таковой сущей беде не обретаю.

Рад бы был, иже бы жив вшел во общую матерь землю,

Понеже на всяк день смертное биение от спекуляторей приемлю.

Но не мощно ми сего сотворити,