Александр Ба­бо­ре­ко - Бунин. Жизнеописание Страница 88

«27 января/9 февраля (понедельник).

Четвертый день на пароходе. Последний раз увидела русский берег. Заплакала. Тяжелое чувство охватило меня.

Слегка качает. Народу так много, что ночью нельзя пройти в уборную. Спят везде — на столах, под столами, в проходах, на палубе, в автомобилях, словом, везде тела, тела.

Вечером мы выходили на палубу.

Мы в открытом море. Как это путешествие не похоже на прежние <…>

А у нас в кают-компании веселье. Вся молодежь хорошо знакома друг с другом, почти все музыканты, два дня дают представление, поют оперы. Все друг друга называют по имени и отчеству. Здесь певец Федя Рабинович, семья доктора М. с сыновьями <…> Спят все вповалку, некоторые у самых наших дверей.

28 января/10 февраля (вторник).

Пятый день на пароходе.

Качает ужасно. Лежим на одной койке почти сутки. Мучаем друг друга своими ногами. Нас уже четверо. Никодим Павлович попросил Ек. Ник. (Яценко, молодую женщину, его секретаря. — А. Б.) быть при нем, — значит, сердце его стало беспокоить. Она, бедная, — примостилась на коротеньком диванчике. Она удивительно предана ему.

Должны войти в Босфор, но почему-то не входим <….>

За нашей дверью хохот, разговоры — молодежь веселится <…>

29 января/11 февраля (среда).

Шестой день на пароходе.

В Босфор еще не попали. Оказывается, мы сбились с пути. Значит, двадцать четыре часа плаваем по минному полю. Качает очень сильно. Мы уже с Яном ничего не говорим, по глазам понимаем, что дело нешуточное.

30 января/12 февраля (четверг).

Седьмой день на пароходе.

Мы в Босфоре. И все понемногу воскресают. Тридцать шесть часов большинство не вставало с места. А что делалось в трюме, трудно даже вообразить.

Вошли в Босфор только потому, что оказался на пароходе русский капитан <…> И вошли мы первые из четырех пароходов. Наш капитан был все время пьян, вход в Босфор знал плохо. Его напоили, и, когда он заснул, командовать стал наш русский. Мне это приятно.

Понемногу все выползают из кают. Поднимаются на палубу. Умываются. Очередь у нужника. Очередь за красным вином, которым даром угощают французы так же, как и хлебом <…>

31 января/13 февраля (пятница) <…>

Потащили нас по Босфору. В первый раз вижу Стамбул с его минаретами в снегу. Тащимся в Тузлы, где грозят нас купать <….> На Константинополь смотрю безучастно. Ян в каюте, он даже не захотел взглянуть на столь любимый им город.

Выходим в Мраморное море. Покачивает. Тузлы <…>

1/14 февраля.

Все еще на пароходе. В Тузлах нас не спустили. Потащили обратно в город <…>

На пароходе волнение. Многие уже боятся. Пеговы [736], которые оставили все в Одессе, чувствуют себя плохо, боятся доносов — ведь у них жил Северный (из одесской ЧК).

Бунин писал:

«А в Константинополь мы пришли в ледяные сумерки с пронзительным ветром и снегом, пристали под Стамбулом и тут должны были идти под душ в каменный сарай — для „дезинфекции“. Константинополь был тогда оккупирован союзниками, и мы должны были идти в этот сарай по приказу французского доктора, но я так закричал, что мы с Кондаковым Immortels — „Бессмертные“ (ибо мы с Кондаковым были членами Российской Императорской Академии), что доктор, вместо того чтобы сказать нам: „Но тем лучше, вы, значит, не умрете от этого душа“, сдался и освободил нас от него. Зато нас вместе с нашим жалким беженским имуществом покидали по чьему-то приказанию на громадный, грохочущий камион и помчали за Стамбул, туда, где начинаются так называемые Поля Мертвых, и оставили ночевать в какой-то совершенно пустой руине тоже огромного турецкого дома, и мы спали там на полу в полной тьме, при разбитых окнах, а утром узнали, что руина эта еще недавно была убежищем прокаженных, охраняемая теперь великаном негром, и только к вечеру перебрались в Галату, в помещение уже упраздненного русского консульства, где до отъезда в Софию спали тоже на полу».

События тех дней из жизни Бунина отчасти отразились в рассказе «Конец» [737].

Из Турции Иван Алексеевич и Вера Николаевна уехали в Болгарию и Сербию.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В ИЗГНАНИИ

Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову.

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.           Как горько было сердцу молодому,Когда я уходил с отцовского двора,           Сказать прости родному дому!

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо,            Как бьется сердце, горестно и громко,Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом            С своей уж ветхою котомкой!

Из Турции Иван Алексеевич и Вера Николаевна уехали в Болгарию. В Софии, куда они прибыли около 1 марта 1920 года, А. М. Федоров и П. А. Нилус познакомили их с болгарскими литераторами: с профессором Баяном Пеневым, который превосходно знал русскую литературу, и с его женой Дорой Габбе — известной поэтессой, восхищавшейся талантом Бунина, а также с Александром Дмитриевичем Дзивговым. Бунина с женой поселили, как сообщает болгарский писатель С. Чилингиров в статье «Иван Алексеевич Бунин в Болгарии»[738], «как большинство русских эмигрантов, в гостиницу „Континенталь“, на углу улиц Леге и Ютементина. Эта гостиница была превращена болгарскими властями в чисто русский дом, с чисто русским управлением, в котором беженцы едва ли не пользовались правами экстерриториальности <…> Смешение возрастов, сословий, служебных и общественных положений не раз приводили к столкновениям, еще больше увеличивавшим хаос в гостинице, похожей на растревоженный улей <…> В такую среду попал Бунин тотчас после приезда в Софию. В силу того пиетета к писательской личности, который был присущ русским интеллигентам, ему были отведены две комнаты, одна против другой, с очевидным желанием создать для него приемлемую, более домашнюю обстановку».

В Болгарии для Бунина жизнь началась с приключений: он был начисто обворован и остался без средств к жизни. При этом похищены были три золотые медали, полученные им от Академии наук вместе с Пушкинской премией. В то же время судьба, писал Бунин, оказалась «удивительно великодушна: взяла с меня большую взятку, но зато спасла меня от верной смерти». В театр «Одеон», куда он был приглашен — в первые ряды — на лекцию известного тогда журналиста И. Я. Риса, во время которой произошел взрыв под сценой театра, он опоздал.