Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов Страница 8

еды давали – кот наплакал, но Шамраев и такую порцию поглощал с фырканьем, разбрызгивая слюну, кряхтя, чихая и по-обезьяньи почёсываясь. Прикурив папиросу, «убивал» её за две затяжки. Шамраев был не из наших краёв, живущие рядом с татарами русские более или менее привыкали к местным порядкам, а этому нет никакого дела до остальных – здесь он хозяин! Как начнёт рассказывать скабрезные анекдоты или случаи из личных амурных похождений, да во всех подробностях, хоть ложись и умирай со стыда! Он ни разу не рассказывал о том, кто он, откуда, за что попал сюда. А когда не рассказывают, ещё больше хочется узнать. Чувствуя повышенный интерес к себе, заключённый ещё сильнее замыкается – это неписаный закон тюрьмы. Когда Шамраев появился в нашей камере, я был уже достаточно опытным арестантом! Мы так ничего и не узнали бы о нём, если бы в один из дней к нам не подселили ещё одного арестованного. А незадолго до этого Шамраев придумал одну затею. «Сейчас обязательно кого-нибудь приведут. Как только загрохочет дверной засов, мы все прикинемся дурачками. Новичок войдёт – мы молчим, пялимся в потолок и будто ничего не замечаем!» Застучали засовы, загрохотала открываемая дверь, в камеру ввели тихого, бледного, жалкого с виду еврея. Мы – пошедшие на поводу у Шамраева тупоголовые бараны – высунув языки, равнодушно смотрим в потолок. А Шамраев, забыв про им же придуманный уговор, молнией метнулся к еврею. «Аха! Жид! Это хорошо! Была бы моя воля, я бы всех жидов по тюрьмам рассовал!» Вошедший, шумно хлопая белёсыми ресницами, замер, удивлённо взирая то на воинственно настроенного Шамраева, то на нас, с ослиным упрямством корчащих из себя полудурков. Кто-то, быстро опомнившись, поздоровался с иудеем и начал беседу… Хоть мы и исправили свою ошибку, быстро приняв Исаака Горлицкого в коллектив, но Шамраев всё равно долго бурчал вполголоса в своём углу, как преждевременно разбуженный от спячки медведь. Теперь мы понимали, кто он: этими несколькими грубыми словами он выдал в себе или полицая, или жандарма. Наверняка этот злыдень, сбежав от наказания в Татарстан, отлёживался где-нибудь на тёплой печи.

Исаак Горлицкий тоже живым и невредимым вернулся в Казань. Продолжил заниматься своим делом: продавал в киоске всякую необходимую в быту мелочёвку, газеты и журналы. Не скажу, что мы с ним часто виделись, но время от времени пересекались. Исаак был справедливым и послушным, всегда стремящимся сделать добро человеком. При каждой встрече он вспоминал Шамраева, никак не мог забыть унижения, которые нанёс ему этот ублюдок в первый же день.

Никогда не забываются люди, обогатившие тебя какой-нибудь чертой. И ведь не говоришь себе: «А возьму-ка я за образец для подражания вот это его качество!» Наоборот, всё происходит незаметно, твой ум, твой дух сами по себе вбирают лучшие качества окружающих. Каждое новое знакомство, каждая беседа сродни находке драгоценного клада.

Когда о мужчине говорят «красивый человек!», на какие качества делают акцент?.. Больше сорока лет прошло, а его образ как сегодня перед глазами! Если помыслы твои чисты, разум не замутнён, дух не сломлен, то и в тюрьме Чёрного озера можно сохранить красоту! Тоска давит человека, крошит и перемалывает, человек теряет волю и продолжает мельчать, потихоньку превращаясь в пресмыкающегося, земляного червя. Видимо, в этом и состоит главная функция тюрьмы! Чуть позже я приведу некоторые примеры, свидетельствующие о верности данной мысли. Уже на Чёрном озере встречались люди, потерявшие надежду, махнувшие рукой на весь мир и на своё будущее. Среди потрёпанных, месяцами не вдыхавших свежего воздуха и не видевших солнечного света людей, больше похожих на подземных гадов, чем на разумных существ, он выделялся гордой статью, чистотой и опрятностью одежды. А ведь он, как мне известно, не вчера попал в тюрьму, сидит уже три-четыре месяца! Я не смогу объяснить, как ему удавалось сохранять себя, створки его души всегда были наглухо закрыты, но в каждой клеточке его тела чувствовались уверенность в себе, неуязвимость, сила. Он никогда не спешил, все движения его были размеренны и заранее просчитаны. Держал ли он в руках кружку с кипятком, черпал ли ложкой баланду, вытирал ли тщательно рот после еды белоснежным платком – всё это было изящно и естественно. Как умудрялся он сохранять чистоту платка? Не знаю. Не могу сказать. Шамраев тоже был загадочный, но его тайна была обёрнута в грубость и животную дикость, бессердечие и изуверство. Молчаливая загадочность этого человека также была зловеща и нагоняла страх, но вместе с тем была в ней и какая-то притягательность. Взгляд его был зловещ или манера стоять посреди камеры неприступной скалой, но если с палачом Шамраевым я согласился бы остаться в камере с глазу на глаз, то с этим человеком – испугался бы. Хорошо, что нас шестеро было! Этот человек ни с кем не разговаривал, наши беседы не поддерживал. Если, перехватив его взгляд, попробуешь завязать разговор, он краешком глаз холодно улыбнётся и постучит пальцем по уху, мол, «не слышу». Наблюдая за ним, я по некоторым признакам понял, что он прекрасно слышит, но не хочет с кем-либо из нас разговаривать. Фамилия этого странного человека была Аюкин. Фамилию-то не спрячешь, и изменить её проблемно, потому как конвой, войдя в камеру, первым делом ткнёт кулаком в грудь и спросит: «Фамилия?» И так он поступит с каждым арестантом. И лишь потом уведёт того, за кем пришёл. Аюкин так Аюкин. Не татарин, факт. Загадочного, подозрительного, но при этом красивого мужчину недолго держали в 36-й камере. Вскоре мы прослышали о том, что Аюкин в оккупированном немцами Пятигорске был начальником жандармерии. Вот так вот, в тюрьме, если очень захотят, любую тайну раскроют! Жандарм… Кровь стынет в жилах. Не одни только шамраевы зло на земле множат, но и такие вот щёголи-аюкины, молчаливые исподтишочники, любят кровушки людской попить. Внешность зачастую обманчива… Пока ты любуешься красотой, крышечка-то котла р-раз и захлопнулась… и ты в мгновенье ока стал желанным лакомством для изуверов!

Тюрьма – это гнездо «живых» вестей, сюда они слетаются, отсюда же и вылетают в мир. Заключённых непрерывно перегоняют из одной камеры в другую. После обысков, которые устраиваются раз в пять-шесть дней, мала вероятность оказаться в камере, где ты сидел ранее. Надзиратели так наловчились, что от их зоркого глаза не ускользнёт ни одна чёрточка, будь она даже размером с комариное бёдрышко, нацарапанная на стене, ни одно крошечное, размером не больше чечевичного зёрнышка, пятно на полу. Они буквально облизывают камеру сверху