Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов Страница 8

Пушкин, а вслед за ним и Толстой (задолго до написания им возмутившего весь мир трактата о «О Шекспире и драме» — 1906) сделали выбор в пользу шекспировского размаха в изображении жизни человека — здесь небесное сошлось с земным, противоречия приобрели вселенский характер, любовь и разум, оказавшись в сетях лжи и насилия, в трагической борьбе сумели выстоять и сохранить неугасимый смысл отпущенной им Богом свободы.

Через 52 года, так же в начале июня, Толстой с восторгом читал материалы Анненкова к биографии Пушкина.

«Л.Н. сказал, — писал Д. П. Маковицкий 5 июня 1908 г., — что читал биографию Пушкина и некоторые стихи:

— Какая случайная вещь — два огромных дарования, которые родятся раз в многие века, — Пушкин и Лермонтов — убиты на дуэли» (Маковицкий, кн. 3. С. 106).

20 июня 1908 г. Толстой продолжил разговор о чтении биографических материалов Пушкина:

«Как раз, — сказал он, — читаю материал биографический о Пушкине Анненкова: очень хорош. Очень интересен потому, что Анненков в своих работах пользовался материалом, тогда для печати недоступным. И его (Пушкина) письма к брату Левушке, его отношения с отцом интересны. Это такой блеск остроумия, полнота здравого смысла.

Л.Н. припомнил с похвалой свойство Пушкина: ценить писателей — своих современников» (Маковицкий, кн. 3. С. 101)

Масштаб личности Толстого и одна пикантная деталь

Так сложилось, что «в одночасье», читая в июне 1856 г. том за томом сочинения поэта, изданные Анненковым, Толстой приобщился к миру пушкинского творчества в его целостности и всеохватности. На одном дыхании он прочитал четыре тома сочинений Пушкина и том, в которой вошли собранные Анненковым материалы для биографии поэта. Естественно, что Пушкин с детства входил в орбиту художественной культуры Льва Толстого. Но это были отдельные всплески восторга, реже — критики тех или иных его произведений.

В начале статьи упоминались отроческие увлечения Толстого поэзией Пушкина. В дневнике 1853 года сохранилось признание автора первого печатного произведения повести «Детство» (1852) относительно прозы Пушкина. 31 октября, будучи на Кавказе, в Хасав-Юрте, он писал:

«Я читал Капитанскую дочку и увы! должен сознаться, что теперь уже проза Пушкина стара — не слогом, — но манерой изложения. Теперь справедливо — в новом направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самих событий. Повести Пушкина голы как-то. Вот мысли, которые приходили мне в эти 4 дня…» (46, 187–188).

В начале ноября того же года в Дневнике промелькнула запись «Слог Пушкина», и в разбивку с ней были обозначены признаки стиля, но совсем не ясно, связаны ли они как-то с пушкинским слогом или нет: «развитие мысли», «непринужденность приемов», «строгость к выражениям» (46, 190).

8 июля 1854 г., после перенесенной операции под хлороформом, будучи в Бухаресте, Толстой в дневнике запечатлел свои переживания, связанные с чтением русской поэзии:

Лев Толстой — прапорщик. 1854

«Утром читал и писал немного. […] Открыл я нынче еще поэтическую вещь в Лермонтове и Пушкине; в первом Умирающий гладиатор. (Эта предсмертная мечта о доме удивительно хороша) и во втором Янко Марнавич[36], который убил нечаянно своего друга. Помолившись усердно и долго в Церкви, он пришел домой и лег на постель. Потом он спросил у жены, не видит ли она чего-нибудь в окне, она отвечала, что нет. Он еще раз спросил, тогда жена сказала, что видит за рекой огонек; когда он в третий раз спросил, жена сказала, что видит — огонек стал побольше и приближается. Он умер. — Это восхитительно! А отчего? Подите объясняйте после этого поэтическое чувство» (47, 9).

На другой день и в последующие дни Толстой продолжил чтение, и оно свидетельствовало о его живом интересе как к русской литературе, так и зарубежной, которую он при знании языков читал в подлиннике:

9 июля. «Утро и целый день провел, то пиша Записки Феерверкера („Рубка леса“. — В.Р.), которые, между прочим, кончил, но которыми так не доволен, что едва ли не придется переделать все заново или вовсе бросить, […] То читал Гёте, Лермонтова и Пушкина.

Первого я плохо понимаю, да и не могу, как ни стараюсь, перестать видеть смешное (du ridicule) в немецком языке. Во втором я нашел начало Измаил-бея весьма хорошим. Может быть, это показалось мне более потому, что я начинаю любить Кавказ, хотя посмертной, но сильной любовью. Действительно хорош этот край дикой, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противуположные вещи — война и свобода. — В Пушкине же меня поразили Цыгане, которых, странно, я не понимал до сих пор. Девизом моего дневника должно быть „non ad probandum, sed ad narrandum“»[37] (47, 10).

10 июля. «Писать не хочется, а я сказал уже, что принуждать себя ни к чему не намерен par parti pris.[38] — Поэтому скажу только, что читал Лафонтена и Гёте, которого начинаю день ото дню понимать лучше, и писал на бело Записки Феерверкера очень мало и лениво, за что и делаю себе упрек» (47, 9).

11 июля. «Перечитывал Героя нашего времени, читал Гёте и только перед вечером написал очень мало. Почему? Лень, нерешительность и страсть смотреть свои усы и фистулы. За что и делаю себе 2 упрека. […]

Читал я нынче и Гёте и Лермонтова драму („Маскарад“), в которой нашел много нового, хорошего, и Холодный дом Дикенса. Вот уж 2-й день, что я покушаюсь сочинять стихи. Посмотрим, что из этого выйдет. —

Упрекнуть должен себя нынче только за лень, хотя писал и обдумал вперед много хорошего, но слишком мало и лениво» (47, 10).

12 июля. «С утра чувствовал в голове тяжесть и не мог преодолеть себя, чтобы заниматься. Весь день читал Современник. Эсфирь (Холодный дом) говорит, что детская молитва ее состояла в обещании, которое она дала Богу 1) всегда быть трудолюбивой, 2) чистосердечной, 3) довольной и 4) стараться снискивать любовь всех окружающих ее. Как просты, как милы, удобоисполнимы и велики эти 4 правила» (курсив Толстого — В.Р.; 47, 10–11).

15 июля. «Рано нынче разбудил меня Доктор, и благодаря этому случаю, я написал в утро довольно много — все переделывал старое — описание солдат. — Вечером тоже