Есенин vs Маяковский. Поэтическая дуэль - Мария Андреевна Степанова Страница 8

современников описана как серьезная, задумчивая, сдержанная, застенчивая. Есенина в этот краткий период умиротворения сравнивали с влюбленным Пушкиным, нашедшим свою «мадонну». Августа Миклашевская в записях о поэте постаралась передать главное в его внутреннем мире. Она подчеркивала, что ей хотелось рассказать людям, какой был Есенин в жизни, а не на эстраде, каким был человек за маской хулигана: «Есенин трезвый был даже застенчив. Много говорили о его грубости с женщинами. Но я ни разу не почувствовала и намека на грубость. Он мог часами сидеть смирно возле меня. <…> Он очень хорошо знал литературу. С большой любовью говорил о Лескове, о его замечательном русском языке. Взволнованно говорил о засорении русского языка, о страшной небрежности к языку в газетах и журналах. Он был очень литературно образованным человеком, и мне непонятно, когда и как он стал таким. Несмотря на свою сумбурную жизнь, много стихов и даже прозу знал наизусть»[67]. Цикл стихотворений «Любовь хулигана» навеян нежной дружбой с Миклашевской. В первом стихотворении цикла автор признает, что любовная тема овладела им полностью впервые, отодвинув на второй план главную – тему родины:

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить[68].

В данном цикле возлюбленная лирического героя предстает в очень разных обликах. Это и любимая девушка, одухотворенной красотой которой молитвенно восхищается поэт, это и «сестра и друг» – «спутница поэта», и собеседник, слушательница лирического героя, которой он доверяет свои тревоги, размышления о России и уходящей молодости.

В воспоминаниях А. Миклашевской Сергей Есенин кажется безбытным, бездомным, скитающимся по друзьям и знакомым. Поэт тяжело переживал отсутствие семейного очага, хотя, по всей видимости, считал, что для творческого человека подобное – практически невозможно: «Невеселого счастья залог – / Сумасшедшее сердце поэта». Последней попыткой обрести семью была женитьба С. Есенина на С. А. Толстой, однако его поздние стихи отражают потерю веры лирического героя обрести свой идеал – гармония в любви и обретение возлюбленной на земле невозможны:

Светит месяц. Синь и сонь.

Хорошо копытит конь.

Свет такой таинственный,

Словно для Единственной —

Той, в которой тот же свет

И которой в мире нет[69].

В жизни и творчестве Владимира Маяковского с самых юных лет вплоть до последних дней жизни тема любви была главнейшей. (Впрочем, утверждая это, мы должны вынести за скобки чуть ли не 90 % написанного им – стихотворно-фельетонную советскую публицистику.)

«Любовь это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все пр. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным»[70], – писал поэт в феврале 1923 года. Импульсом к рождению самого раннего и крупного произведения Маяковского о любви, поэмы «Облако в штанах» (1915), была любовь поэта к реальной женщине – Марии Александровне Денисовой. С этой девушкой поэт познакомился в Одессе («Это было, было в Одессе») во время турне футуристов по городам России. В. Каменский вспоминал о музе Маяковского: «Семнадцатилетняя Мария Александровна принадлежала к числу тех избранных девушек того времени, в которых сочетались высокие качества пленительной внешности и интеллектуальная устремленность ко всему новому, современному, революционному»[71]. Уже после отъезда из города Маяковский читал первые строки поэмы. Впоследствии он признавал, что «Облако в штанах» было вдохновлено не только М. А. Денисовой, но и другими женщинами, однако оставил героине поэмы имя Мария, считая его самым женственным.

«Облако в штанах» (1914–1915) – лирический монолог поэта, саморефлексия и размышление о любви как таковой, обращение к возлюбленной, разговор с ней, ее потеря. Начинается поэма с вызова лирического героя миру мещан, в котором любить – неблагопристойно, в котором любовь – лишь довесок к материальным благам:

Вашу мысль,

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий[72].

Поэт противопоставляет себя и «нежным» и «грубым», утверждая свою исключительность, исключительность своего любовного переживания:

Нежные!

Вы любовь на скрипки ложите.

Любовь на литавры ложит грубый.

А себя, как я, вывернуть не можете,

чтобы были одни сплошные губы![73]

Любовь лирического героя так велика, что выглядит неправдоподобной, похожей на бред больного человека, и он настаивает: «Это было, / было в Одессе». Вся первая часть – крик о любви и сострадании.

Меня сейчас узнать не могли бы:

жилистая громадина

стонет, корчится. [74]

Чувства лирического героя гиперболизированы, и для выражения этих чувств автор создает соответствующие образы:

И чувствую —

«я»

для меня малó.

Кто-то из меня вырывается упрямо.

Allo!

Кто говорит?

Мама?

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле, —

ему уже некуда деться.

Каждое слово,

даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Люди нюхают —

запахло жареным!

Нагнали каких-то.

Блестящие!

В касках!

Нельзя сапожища!

Скажите пожарным:

на сердце горящее лезут в ласках.

Я сам.

Глаза наслезненные бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающем

из трещины губ

обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!

Петь не могу.

У церковки сердца занимается клирос![75]

Вторая и третья части – затрагивают творческую лабораторию поэта, происходит самораскрытие героя как апостола нового мира («Слушайте! / Проповедует, / мечась и стеня, / сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!»), желая наиболее полно и ярко охарактеризовать лирического героя, автор использует множество разных образов, словно бы накладывающихся один на другой. Это и «крикогубый Заратустра», и предтеча шестнадцатого года, и «площадной / сутенер и карточный шулер», и «тринадцатый апостол». В четвертой части намечается конфликт поэта и «черни» – обывателей-филистеров»:

Мария!

Как