Ирина Хакамада - SEX в большой политике. Самоучитель self-made woman Страница 8

в) Выстроить иерархию с помощью прессы. Внизу будут те, кого операторы со своей бандурой на плече таранят, как ледокол «Ленин», а наверху будут те, на ком неотступно сосредоточены их объективы.

Какой бы из способов вы ни выбрали, вынуждена вас огорчить (или обрадовать?) – вы не прирожденный чиновник. Истинным функционерам ни один из них не понадобится. У них ранжирование по чину происходит на уровне инстинкта. Где бы ни очутились, хоть на посольском фуршете, куда наприглашали уйму народа из разных ведомств и министерств, они каким-то нюхом сразу определяют и ровню, и того, перед кем не помешает прогнуться. Кивнули и отвернулись? Адресат – фигура меньшего калибра. Коротко поконтачили? Или стоят на одной ступеньке, или тот, другой, пусть пока и занимает ступеньку ниже, но пошел на подъем. Не замечают в упор? Карьера катится под откос, не сегодня-завтра человека совсем задвинут. И если у вас это чутье не развито, на самом деле достаточно сканировать, кто с кем и как здоровается, и уже в течение первого получаса все вертикали и горизонтали будут безошибочно выстроены.

Побочная тема:

Начало

Еще студенткой я поставила себе стратегическую задачу: к двадцати пяти годам иметь ребенка, а к тридцати защитить диссертацию, чтобы зарабатывать приличные деньги приличным трудом. Если же стать кандидатом наук не удастся, уехать на Север, где сияние и коэффициенты. Хочешь рассмешить Бога? Расскажи ему о своих планах. Нет, формально все исполнилось. И ребенок к назначенному сроку родился. И диссертацию я защитила. Но жить ни лучше, ни веселее не получалось. Все те же мерзлые антрекоты из заводской столовой в холодильнике, все те же единственные зимние сапоги преклонного возраста в прихожей. Бесконечные партсобрания, заседания кафедры тоже не поднимали настроения. На Север, к надбавкам и оленям, уже не хотелось. Помыкавшись, может, и решилась бы, но тут началась перестройка, и едва вышел закон о частном предпринимательстве, я и мой коллега по службе состряпали кооператив «С+П». Торговали компьютерными бухгалтерскими программами собственного производства и, конечно же, издавали журнал. С этого начинали многие. Для советской интеллигенции, втянутой в центрифугу перестройки, искушение попытаться разбогатеть на тридцати трех буквах русского алфавита было почти непреодолимым и очень естественным. Что выгоднее всего продавать? Дефицит. Какой был для прослойки главный дефицит при советском режиме? Информация. Какие сомнения?

К тому же атмосфера располагала. Во-первых, информация была первым товаром широкого потребления, допущенным на свободный рынок. Остальные подтянулись позднее. Во-вторых, впечатляли заоблачные тиражи толстых журналов. В-третьих, это римский народ, носитель языка эскулапов и ботаников, требовал от жизни и правительства хлеба и зрелищ. В русской же транскрипции эта формула жажды разволнованных масс звучит как «чуда и правды!». Народ, носитель языка святош и безбожников, всегда желал этих взаимоисключающих вещей. Причем в одном флаконе.

Спрос на чудо до парламентских и президентских выборов удовлетворяли дипломированные колдуны и экстрасенсы. Они исцеляли стадионы, воскрешали мертвых и, опередив рэкетиров, брали под свое покровительство новорожденных коммерсантов. Наш кооператив, например, опекал Сашка Братин. Ворвался в подвал, который мы сняли после первой удачной сделки, мужичок с шальными глазами и заявил:

– Я – экстрасенс. Могу помочь во всем.

– Спасибо, не надо.

– Нет, надо, – возразил мужичок. – Вот сейчас что вы делаете?

– Пытаюсь дозвониться, но там занято.

– Положите трубку!

Я положила. Мужичок поводил над нею руками:

– Теперь звоните.

– Все равно занято.

– Занято? Значит, не получилось.

Рынок правды обслуживала периодика. И, казалось, чего проще? Добыл бумагу, оттиснул на ней чьи-то, а лучше свои, дерзкие мысли об устройстве мира полумиллионным тиражом, и утром проснулся богатым и знаменитым. Наш журнал назывался «Мы и компьютеры» и состоял в основном из интервью моего напарника с самим собой. Техническую часть процесса он по-джентльменски взвалил на меня. Помню, приехала в восемь утра на склад получать бумагу. На этих складах – особый ветер. Есть такие места в Москве, где в любую погоду сразу начинаешь мерзнуть. Через несколько часов я окончательно околела. Кто-то из рабочих сжалился и отвел в бытовку. В ней было душно, очень тепло и пахло мочой: половину бытовки занимали два сортира без дверей, и там бесперебойно мочились грузчики. Я села на приступочку и скоро, согревшись, притерпелась к запаху, к мужикам, расстегивающим штаны, задремала и дремала под журчание мочи до тех пор, пока с улицы не крикнули:

– Заказ такой-то. Грузите.

Наконец первый номер журнала был напечатан. Получала его опять я. И опять были складской двор, и стужа, и очередь из мужиков с грузовиками. За пятнадцать минут до обеденного перерыва объявили мой номер. Я встала возле дыры в стене. Внутрь заглянешь, а там – черный зев с железным языком конвейера, по которому плывут в пачках журналы. Они плыли пятнадцать минут. Плыли, плыли и встали. Я сунула голову в дыру:

– Алле, есть кто-нибудь?

Тишина.

– Алле, нам осталось немного. Включите, пожалуйста, конвейер!

Тишина.

– Ну, пожалуйста…

И тут зев разразился таким заковыристым матом, что меня снесло, точно ударной волной. Мне сказали все, что думают, и про меня, и про мои журналы, и про эту работу, и про эту страну. Очередь слушала с одобрением.

К чему я все это рассказываю? К тому, что до сих пор представляю две картины. Первая: Ирина Муцуовна в шотландке, в болгарской «лапше», с лекциями под мышкой идет по коридору, вокруг вьются стайки студентов: «Ирина Муцуовна, а можно… Ирина Муцуовна, а разрешите… Ирина Муцуовна… Ирина Муцуовна». И я царственно киваю направо и налево: «Да, можно… нет, не разрешаю…». И вторая: холод, моча, подвал, мат, мадам с начесом, председатель Свердловского райисполкома, орет на меня в своем кабинете: «Жулье, сгною, всех сгною»… Но вот ведь какой парадокс: та, статусная Ирина Муцуовна, страдала от постоянного внутреннего унижения, а положение продрогшей, с головы до ног обматеренной кооператорши ничуть не травмировало чувство собственного достоинства. В человеке заложен сумасшедший потенциал. Он выдержит все что угодно, когда борется за свою независимость. Недавно на телевидении прокрутили фрагмент из какой-то программы о кооперативном движении тех лет: сижу в подвале, с еще доцентским пучком на голове, но уже оглашенная, романтическая, и декларирую: «Я – свободный человек! Я – свободный человек!». Мы – не рабы. Рабы – не мы. Ощущение свободы и пьянило, и отрезвляло.