К себе возвращаюсь издалека... - Майя Анатольевна Ганина Страница 72

Потому что лето

Есть только в деревне,

И зима зимою

Может быть лишь там,

Где я рос зеленым,

Озими подобно,

Где созрел подобно

Желтым колоскам.

Увезите тело,

Увезите руки,

Увезите ноги,

Голову в беде…

А душа уедет

Навсегда в то место,

Где меня родила

Мама в борозде…

Честно говоря, я даже опешила, не нашлась что сказать. Попросила прочесть еще. Попадались стихи наивные, попадались просто плохо срифмованные строчки, на большинстве стихов лежала явная печать влияния Есенина — и тем не менее подкупало полное отсутствие «продажности» (так я называю вещи, написанные с расчетом на «пятерку», с намерением умилостивить редактора печатного органа злободневной темой, трескучим набором фраз). Подкупала несомненная одаренность автора, подкупала везде сквозившая тоска человека, оторванного от земли, по земле…

Я вышел вечером из дому

С тяжелой думой на душе.

В глазах была стерня, солома,

Грачи в весенней борозде…

Душа тихонько заскулила.

Родные вспомнились края.

Так, помню, наша сука выла,

Когда собрался ехать я.

Остановился — как прилип я

К асфальту. Ноги мне свело:

Стояли стриженые липы

И тополь бритый наголо…

Положено ли военному человеку тосковать по запаху распаханной земли? Вроде бы не положено. И, однако, тоскует — что с ним сделаешь! Пройдет десяток-другой лет, тоска притупится, возникнет привычка к военной службе, к сравнительной беззаботности: государство обеспечивает всем. Привычка к кочевой жизни. Бросит, наверное, все-таки бросит писать стихи. И прорвется эта тоска уже по выходе на пенсию желанием купить домик, насадить сад, выращивать свою капусту, свои огурцы, консервировать соки, варить варенье… Сколько угодно таких военных, вышедших в отставку и давших наконец волю этой глубоко дремавшей, сугубо российской тоске по земле! Что делать, нет у нас, у русских, военных по крови, по рождению, все мы с тем, что иностранцы зовут «русской загадкой» — извивчиком в душе, с лабиринтом, бродя по которому сам не знаешь, куда придешь… Мы на самом деле — «мирные люди».

Выехали из тайги в заросли бамбука: по седло высотой тоненький травянистый стебель и широкие сухие листья. Глянешь вниз — склон сухо, неживо как-то сверкает, подобно как убранное кукурузное поле, засыпанное листом, вяло светится под солнцем. Борька вдруг останавливается, упирается — ни в какую не идет дальше. То ли змея проползла, то ли лисенок прошмыгнул. Я пускаю Перца вперед, едем.

Ах, какой покой, какой необыкновенный покой и умиротворение… Зеленые сопки идут туда, сюда, сколько видит глаз — повыше, пониже… Пятнами по ним — светлая зелень бамбуковых зарослей, а в ней — крохотные темно-зеленые группочки островерхих пихт. Синее небо, на нем, далеко, синеет вулкан Менделеева, белым облачком над ним — тяжкое дыхание Земли. Такая красота, право…

Выехали на вершину. Тут много кедрового стланика, крохотные кусты рябины, шикша, брусника — здравствуй, мой остров Медный… Здесь можно ехать рысью, и скоро мы выезжаем на взгорок, отсюда видно темно-голубое длинное озеро, причудливо уложенное между серыми холмами, рядом, — крохотные домики заставы.

Спускаемся вниз. Встретивший нас начальник заставы жалуется, что в пасмурную погоду на заставе нечем дышать от серных паров. Металлические части моментально окисляются и ржавеют, с аккордеона слезла никелировка, даже с бокалов, которые купила жена, послезали золотые полоски… Кто бы подумал, глядя на эту голубую тихую водичку (совершенно, между прочим, холодную), что она способна так отравлять людям жизнь!

Застава новенькая, домики выкрашены зеленой краской, везде чистота идеальная, тишина. Березы над озером — нежнолистые, неестественно белоствольные, словно бумагой обернуты, склонились над водой, покачивают тонкими ветвями. Милый, классический российский пейзаж в кратере курильского вулкана…

До «кипящего» озера езды десять минут, однако Борька ухитряется споткнуться ни обо что и хлопнуться, как он любит: сначала набок, затем перекувыркивается на спину, задрав ноги. Встает, недоуменно оглядываясь: произошло что-то? Поднимается и Самаркин, целый, но смущенный падением.

— Хорош пограничник, — говорит он. — С лошади упал.

— Упала лошадь, а не вы, — утешаю я его. — Известные Борькины штучки!

Густой запах серы. Впереди мыльно-грязная, довольно большая лужа, по виду — отстойник химзавода. Склон холма и берега голые, кое-где слабо пробивается зелень. Рядом рыжее болото с низкой травкой, на нем мирно пасутся заставские лошади.

Подъезжаем, спешиваемся, щупаем водичку: горячая, но до кипенья далеко. Только запах серный, крутой, душит прямо. По берегу тут и там — вороночки, в них клокочет зеленая, на взгляд ядовитая, словно раствор кислоты, жидкость. В неглубокой трещине тоже кипит вода, пар густо стелется, задевает за стенки, отлагается желтой серой. На другом берегу валяются ржавые круглые котлы: японцы варили в них серу.

Решаем проехать туда по болоту, пасутся же на нем лошади. Самаркин едет некоторое время — и вдруг проваливается. Борька дергается, пытаясь высвободить ноги, бьется, уходит все глубже. Самаркин сползает с него, встает, тянет за уздечку, Борька вытягивает шею, дергается всем телом, дергается еще раз — и вдруг ложится на бок, тяжело дышит, глаз неподвижно и грустно глядит в небо: все…

Лошадей, пасущихся рядом, будто ветром сдуло на край болота. Все произошло в одно мгновенье, я, со своей замедленной реакцией, еще никак не осознаю: что же случилось, что делать? Потом бросаю повод: авось не уйдет Перец, — подхожу к Самаркину. Тот в отчаянии тянет Борьку за хвост, говорит раздраженно:

— Смотрите, сами не провалитесь!..

Я беру узду: господи, еще не хватало, удила выскочили! Жеребец даже не приподнимает голову, только обреченно поводит на меня глазом. Я подхожу ближе, опасливо наступая на дерн: подается под ногой тоненькая корочка — вдавливаю, втискиваю Борьке удила в зубы, застегиваю, беру уздечку. Тянем — я за уздечку, Самаркин — хвост. И вдруг Борька, воспрянув духом, рвется, выбрасывает передние ноги на дерн, опирается — и, немного вырвавшись из трясины, снова сваливается на бок. Грязь, наверное, теплая: идет пар. Целебная небось грязь… Мы опять дружно и уже более уверенно тянем Борьку с двух концов, и — чудо! — вот он уже на ногах. Самаркин быстренько ведет его прочь с гиблого места, стоят на взгорочке, отряхиваются: принял Борька грязевую ванну…

Я благополучно ловлю Перца, веду его — и вдруг он тоже проваливается по самое седло, судорожно выбрасывает передние ноги, расставляет, умница: так надежней. Я тяну его со всей силы за уздечку: «Тихо, тихо, лапа, не бойся, все будет хорошо…» Слава богу, вот и мы на твердом, у меня даже ноги дрожат, никак в стремя не попаду.

— Этой весной у них тут жеребец утонул, — говорит