Наталья Командорова - Русская Прага Страница 60

Благодаря воспоминаниям русского ученого-эмигранта Николая Андреева нынешнее поколение россиян имеет живейшее представление о людях, работавших в Семинаре им. Кондакова в 20–30-х годах прошлого века. Память Николая Ефремовича сохранила и отразила, помимо научной деятельности, описания внешнего облика его коллег-современников, их черты характеров, человеческих качеств и некоторые подробности взаимоотношений на бытовом и эмоциональном уровнях.

Воспоминания Н. Андреева позволяют представить русских эмигрантов далеких 20–30-х годов прошлого века не только с точки зрения их вклада в развитие русской науки, но и как обычных людей, — с их страстями, радостями, грехами, переживаниями, — присущими любому человеку.

Русская княгиня Наталья Григорьевна Яшвиль, очевидно, исполняла в Семинаре обязанности, чем-то сродни современному — «по связям с общественностью», так как в изложении Николая Ефремовича сказано: «…княгиня Яшвиль, во-первых, большой друг покойного академика Кондакова и отчасти его ученица по иконописи, во-вторых, она деятельно работает по организации Семинария имени академика Кондакова и уже установила целый ряд иностранных контактов, могущих оказаться полезными для будущего.

Княгиня Яшвиль предстала… как любезнейшая дама с проницательными добрыми глазами, уже очень пожилая… ее дочь, Татьяна Николаевна Родзянко, которой было, вероятно, лет около сорока, была замужем за старшим… сыном председателя Государственной думы Михаила Владимировича Родзянко. Позднее мне сказали, что нервность Татьяны Николаевны (у нее было породистое, интеллигентное лицо, но она казалась очень взвинченной, иногда нервически хохотала) и глубокая седина самой княгини Натальи Григорьевны появились одновременно, когда в 1918 году в Киеве пьяной солдатней были убиты два только что вернувшихся из австрийского плена офицера: сын княгини Яшвиль и ее зять Родзянко. После этого княгиня поседела, а у Татьяны Николаевны появился этот нервический комплекс…» Николай Ефремович «был очарован прежде всего очень милым» к нему отношением семейства Яшвиль, которого «ни разу не встречал в Праге до сих пор, потому что имел контакты с людьми главным образом по чисто деловой линии». А здесь его «принимали очень любезно, с добротой, сразу усадили за стол и стали угощать…». Н. Андреев считает, что «такие люди, как княгиня и профессор Калитинский, принадлежали к высокому кругу русской жизни…».

О Дмитрии Александровиче Расовском, с которым Андрееву «пришлось довольно долго и близко сотрудничать во время… работы в Институте имени Кондакова», у Николая Ефремовича остались другие впечатления. Он называет Расовского «фигурой огорчительной» и объясняет эту «огорчительность». Расовский, по утверждению Андреева, «был очень хороший человек: работоспособный, преданный делу, полный любопытства в своем подходе к историческим источникам, талантливый исследователь». Однако, вспоминал Андреев: «Самой трудной чертой его было то, что он оказался не совсем искренним. Когда вы находитесь очень близко к такому человеку и должны с ним постоянно сотрудничать, то все время чувствовать его двойную природу крайне затруднительно…»

Не очень нравилось Андрееву и то, что Расовский не умел радоваться успехам своих коллег. Николай Ефремович так говорит об этом: «Начали мы с ним очень дружески, и, покуда я был студентом, он был чрезвычайно лоялен ко мне. Но позже, когда я стал доктором философии и действительным членом Института, выяснилось, что Дмитрий Александрович не очень одобряет мои успехи в некоторых областях и по отношению ко мне занимает отрицательные позиции. У меня с ним было несколько столкновений личного характера, но долго это оставалось только между нами: он был очень хитер, а я не считал возможным мои личные проблемы делать достоянием гласности даже в пределах членов Семинария…»

По свидетельству Н. Е. Андреева, очевидно, и другим ученым-коллегам по Семинарию Кондакова не очень импонировали некоторые черты характера Расовского: «Играло тут роль и то, что, хотя он считался хорошим ученым, старшие члены Семинария — Толль, а Беляев еще раньше — относились к нему без особенного энтузиазма. Признавая его ученые достижения, они довольно отрицательно оценивали его как человека. Что касается Калитинского, то Расовский определенно держался с ним подобострастно. Калитинский, по-моему, так и не понял сущности Расовского и поэтому оказывал ему большие кредиты. Ему покровительствовал также Георгий Александрович Острогорский, который играл большую роль в дальнейшей биографии Расовского. Княгиня Яшвиль всегда говорила (я много раз это слышал), какой он преданный человек, как хорошо работает, с каким достоинством держится. Факт, что он держался с подчеркнутым достоинством, выдавал его внутренние комплексы: он был редкостно некрасив… Он достиг своей цели, стал доктором, и весь вопрос для него теперь заключался в том, чтобы развивать дальше Семинарий. Это давало шанс и самому развиваться вместе с ним. На нас же он смотрел как на неизбежное зло…»

Одной из весомых фигур в среде ученых Семинария Андреев называл Николая Михайловича Беляева, которого он узнал уже «как доктора философии, он специализировался по иконографии — византийской и русской. Он оказался старше нас лет на десять. И был фигурой крайне любопытной: во-первых, очень нервный, живо реагирующий на то, что его интересует, не всегда достаточно уравновешенный в своем поведении; он готов был и попьянствовать, и в карты поиграть. От него веяло немножко личной неустойчивостью. Он был офицером Белой армии, сыном инспектора артиллерии генерала Беляева и племянником того Николая Тимофеевича Беляева, который стал известным историком по варяжскому вопросу, и жил сначала в Лондоне, а затем в Париже…».

Однако при этом, по словам Н. Е. Андреева, Николай Михайлович Беляев имел много положительных качеств: «Он происходил из очень интеллигентной среды и был высокообразованным человеком, это сразу чувствовалось, но малопригодным для работы с молодыми, потому что он как бы не понимал, что молодым надо дать время и позволить им постепенно накапливать знания, а не мгновенно максимально погружать их в материал. Я поэтому не стремился многое от него получить, но с интересом просматривал его труды. Тут он действительно зажигался, и было интересно узнать его мнение и проанализировать его методы…

В Институте же Николай Михайлович обладал свойством быстрых дипломатических общений. Он довольно хорошо говорил по-французски и удовлетворительно по-чешски, так как получил степень уже в Карловом университете, что было полезно для нашего института. Кроме того, умел читать по-немецки. От него исходило очень полезное культурное влияние, он делал много интересных замечаний… Иногда он неожиданно приходил к нам и, как с досадой говорил Евгений Иванович, начинал "мешать работать", сидел часа полтора, совершенно не считаясь с тем, что мы заняты…»