Загадка и магия Лили Брик - Аркадий Иосифович Ваксберг Страница 59

Лиля стала читать письмо Эльзы вслух — в присутствии нескольких человек, которые собрались за столом. Вот отрывок из воспоминаний Лили об этом роковом эпизоде: «11 октября, вечером, мы мирно сидели в столовой Гендрикова переулка. Володя ждал машину, он ехал в Ленинград на множество выступлений. На полу стоял упакованный запертый чемодан. В это время принесли письмо от Эльзы. Я, как всегда, стала читать письмо вслух. (Выделено мною. Важнейшее уточнение, особенно в сравнении с тем, что Лиля сообщала Эльзе 17 декабря 1928 года. Помните: «Никто не читает писем, которые я получаю». — Л. В.) Эльза писала, что Т. Яковлева, с которой Володя познакомился в Париже и в которую был еще по инерции влюблен (это «по инерции» красноречиво говорит о том, как не хотелось Лиле — ни тогда, ни потом — смириться со столь нежеланной для нее реальностью. — А. В.), выходит замуж за какого-то, кажется, виконта, что венчается с ним в церкви, в белом платье, с флердоранжем, что она вне себя от беспокойства, как бы Володя не узнал об этом и не учинил скандала, который может ей повредить и даже расстроить брак. В конце письма Эльза просит по всему по этому ничего не говорить Володе. Но письмо уже прочитано. Володя помрачнел. Встал и сказал: что ж, я пойду».

Сцена эта, так старательно воспроизведенная Лилей, отличается поистине нарочитой театральностью. Она поражает отнюдь не спонтанностью, а толково продуманным замыслом, который грубовато и беспощадно реализует талантливый режиссер. И то, что Лиля все читает и читает вслух это письмо в присутствии Маяковского, отлично сознавая, что режет ножом по его сердцу; и то, что просьба «ничего Володе не говорить» заботливо перенесена в самый конец письма, и она все равно ее оглашает в его присутствии (по инерции, что ли?); и то, что оно содержит такие подробности (флердоранж, белое платье и прочее), которые совершенно безынтересны для Лили, но зато должны особенно уязвить Маяковского; и то, что оглашению текста, сильно смахивающего на сплетню, внимают пусть и завсегдатаи дома, но все-таки посторонние люди (публичная декламация какого-либо другого письма Эльзы ни в мемуарах, ни в дневнике Лили не зафиксирована) — все говорит за то, что мизансцена тщательно отработана и преследует вполне определенную цель.

К тому же до свадьбы было еще очень далеко (она состоялась 23 декабря 1929 года, когда только и могли появиться флердоранж с белым платьем), в октябре же, по свидетельству самой Татьяны, дю Плесси («кажется, виконт») лишь начал ухаживать за нею, добиваясь согласия на брак, а Эльза, как утверждала впоследствии Татьяна, уже поспешила заверить ее, что Маяковскому не дали визы навыезд… Насамомделе, как сказано выше, формально никто в поездке ему не отказывал за отсутствием самой, опять же формальной, просьбы о ней, — так кто же тогда и зачем снабдил Эльзу нарочито ложной информацией и попросил довести ее до Татьяны? По логике вещей ответ кажется очевидным, но за отсутствием бесспорных доказательств предпочтительней, чтобы каждый дал его самому себе.

Долгожданное издание переписки между Лилей и Эльзой должно было положить конец всем сомнениям, связанным с этим злополучным письмом. Его публикация дала бы возможность ознакомиться с аутентичным текстом, не обрекая на домыслы и произвольное толкование всех, кто знаком с ним только в Лилином изложении. Увы, увы… Именно этого письма в изданном сборнике нет. Ни в адаптированном и отфильтрованном русском издании, ни в полном, без каких бы то ни было купюр, французском! Как нет, кстати, и других писем за 1928 год (в русском издании — ни одного, во французском есть шесть) и за 1929-й (в русском издании ни одного, во французском — одно). В двадцатые годы Эльза подолгу жила в Москве, и переписки между сестрами, естественно, не было, но как раз во второй половине 1928-го и весь 1929 год она безвыездно пребывала в Париже. Куда же делась их переписка за полтора года? За судьбоносные полтора…

Но главное, главное — нет именно этого, самого загадочного, самого драматичного, бросившего (назовем вещи своими словами) недобрую тень на роль Лили в той, поистине кровоточившей, истории! Ведь сколь бы ни была неоднозначна сложившаяся тогда ситуация, сколь бы ни были многосложны ответы на вопросы, которые эта ситуация породила, несомненно одно: от театральной той мизансцены с читкой вслух тянется прямая цепочка к роковому апрельскому выстрелу. Так где же оно, это письмо?

Есть только три варианта, которыми можно объяснить эту, право же, шокирующую ситуацию: такого письма вообще никогда не было, оно не более чем зловещий розыгрыш Лили; оно было, но Лиля его уничтожила; оно было, и Лиля его не уничтожала, но составители решили воздержаться от его публикации — пусть даже с купюрами, которыми пестрит русское издание переписки. Этот третий вариант имел бы право на жизнь, если бы речь шла только о селективном отборе для русского издания. Но французское является полным, в нем, как сказано, нет вообще ни единой купюры. Стало быть, третий вариант можно вообще считать несуществующим.

Не скрою, я раньше склонялся к первому варианту. Логически и психологически он казался мне наиболее вероятным. Но от него, скорее всего, придется отказаться. Скорее всего — поскольку полной уверенности в том, что письмо было (притом не инсценированное, а реальное), у меня нет до сих пор. Его наличие, однако, подтверждают сама Татьяна (но со слов Эльзы — можно ли назвать такое свидетельство объективным и независимым?) и одна из присутствовавших при чтении дам — Надежда Штеренберг, жена художника (знать, что зачитывается подлинное письмо именно Эльзы, она, естественно, не могла).

И все же готов согласиться с неподтвержденной версией: какое-то письмо с текстом, близким к тому, который огласила Лиля, существовало. Пусть так. Тогда остается только второй вариант, и это ставит Лилю в весьма деликатное положение. Зачем было нужно его уничтожать? Что именно было нужно скрывать? Ведь правда, как известно, опасна только для виноватых… Судя по тому, как содержание письма излагает Лиля, в нем нет решительно ничего, что могло бы хоть как-то дискредитировать Эльзу или ее саму, а тем более навлечь подозрения в политической нелояльности. И уж совсем немыслимо представить себе, что русские составители сочли это, исторической важности, письмо менее значительным, чем