Среди людей неименитых. Воспоминания современника - Валерий Иванович Матисов Страница 5

Русский язык и литературу преподавала Наталья Сергеевна Городецкая, всегда строго и безупречно одетая (и это после войны!) и с красиво уложенной косой. Когда я вырос, то узнал, что она была дочерью поэта Сергея Городецкого, современника Есенина и Маяковского.

Ботанике и зоологии нас учила Клавдия Васильевна Героева. Мне она мирволила, поскольку после каникул, проведенных в пионерском лагере, я приносил в школу гербарии и коллекции птичьих яиц, аккуратно разложенных на вате в коробке из-под ботинок: сколько же гнезд я разорил, придурок; утешаюсь, что в научных целях.

Рисование и черчение вела Ирина Борисовна Шелепина, совсем еще молодая, по сравнению с вышеупомянутыми учителями, женщина. Сами понимаете, что не все дети способны к рисованию, хотя раньше в гимназиях это был один из профилирующих предметов (как рисовали Пушкин, Лермонтов и многие другие русские писатели!). Но когда мы окончили десятилетку, она нам сказала: «Кто будет поступать в технические вузы, не бойтесь черчения: в девятом и десятом классах я преподавала его вам по программе 1–2 курса технических вузов. Так что вступительные экзамены сдадите запросто».

Французский язык мне преподавала очень старая женщина, выпускница пансиона благородных девиц (она говорила, что этот пансион до революции находился в здании Дома Советской Армии на площади Коммуны – теперь, кажется, пл. Суворова, – рядом со знаменитым театром). Звали ее Ольга Георгиевна Чернавина. Высокая, всегда держалась прямо (видимо, в пансионе научили), с аккуратно уложенными в высокий пучок седыми волосами – прямо какая-то графиня из «Войны и мира». Требовательная, но очень добрая. Мои вечно голодные одноклассники иногда, краснея, просили: «Ольга Георгиевна, дайте рубль до завтра». Она с нами всегда была на «Вы» – это со шпаной-то. Ольга Георгиевна говорила: «Мальчик, отвернитесь», – приподнимала подол черного платья-балахона, доставала из-под резинки чулка рублик и давала просителю. Конечно, купив пирожки с повидлом, ей долг мало кто отдавал. Но зато все ее по-детски любили, и 8 Марта, в Женский день, мы всегда на сбереженные грошики покупали ей торт, который на уроке сами же и съедали вместе с ней.

Однажды кто-то из родителей достал китайский термос (в 1950 году это было чудо!), чтобы Ольга Георгиевна могла запивать свои лекарства горячим чаем (до этого у нее на столе стояла пол-литровая банка с холодным чаем, накрытая промокашкой). Мальчишки, мерзавцы или «отморозки», как говорят теперь, могли ее послать на три буквы, на что она говорила: «Мальчик, я не поняла, что Вы сказали, но всем своим старым сердцем чувствую, что Вы мне надерзили!»

А чего стоит ее фраза, которую она произносила, если кто-то, валяя дурака, делал вид, что ее не понимает: «Мальчик, не придуривайтесь, Вы не насколько умны, чтобы позволять себе это!» Когда я, уже взрослым мужиком, читал «Уроки французского» Валентина Распутина, то плакал и вспоминал Ольгу Георгиевну. Она мечтала умереть на уроке в классе. Говорят, что так и случилось, и было ей 88 лет. Родных у нее не было.

Историк – Георгий Михайлович Дряхлушин. В революцию был председателем «Чеквалап» – Чрезвычайной комиссии по сбору валенок и лаптей. Нужно было обувать Красную Армию. Фронтовик, в школу пришел после ранения. Курил в учительской махорку, от которой все учителя выходили вон из комнаты. Если учителя стояли в коридоре, мы знали – Дряхлушин закурил самокрутку. Жил бобылем в крохотной каморке. Где-то в середине 50-х ему дали отдельную комнатку в коммуналке, и он попросил нас, пятнадцатилетних оболтусов, помочь ему перенести мебель: в каморке была железная кровать, треногий стол и один раздолбанный стул.

А на полу – десятки стопок книг, связанных веревочкой. Разве такое забудешь?! Конечно же, мы все ему перенесли на руках в его новое жилье.

Но вернемся к фотографии 4-го класса «А». Вот они, пацаны, с которыми в школе и во дворе я провел свое детство. Помню всех до одного: толстяк Ларионов – больное сердце, поэтому мало баловался, много читал и рано умер; Копчинский – отец его, погибший на фронте, был чемпионом СССР по скоростному бегу на коньках; Вовка Чернышев – здорово играл на домре; Шурик Соколов – был хорошим боксером, дослужился, говорят, до звания полковника; Сашка Ховен – тоже, говорят, стал военным; рыжий цыган Валерка Ирзун – окончил Менделеевский химический институт; татарчонок Ирек Ахметзянов – способный мальчик, трудные задачки решал быстрее всех, но потом спился и умер очень рано; Толя Лахов – окончил школу с медалью и поступил в Бауманский институт; Славик Казунов – окончил иняз им. Мориса Тореза; Митя Синельников – был в школе заядлым туристом и стал геологом; Кошелев – прекрасно рисовал, но не знаю, стал ли художником; а на первой парте справа – жизнерадостный Женька Ананьев. Мне неизвестно, как сложилась его судьба, но вспоминаю его часто. Когда мы учились в первом классе, – а то 1947 год и нам по семь-восемь лет, – какая-то учительница (не из нашего класса) сказала: «Мальчики, у кого родители рабочие, встаньте справа, а у кого инженеры – слева». До сих пор ломаю голову, зачем ей это было нужно? Все разделились на две шеренги а Женька остался стоять посередине. «А у тебя, мальчик, кто папа: рабочий или инженер?» – «А я не знаю», – сказал Женька. – «А что он делает?» – «А он драндулету с говном возит», – под общий хохот сообщил простодушный пацан. Учительница объяснила, что отец у него «ассенизатор». Таких слов мы не знали, зато мы узнали, что не все мы равны: есть дети рабочих, а есть дети инженеров.

В первые послевоенные годы страна поднималась из разрухи. Все мое окружение жило очень бедно. На групповых школьных фотографиях 1-го и 2-го классов видно, как убого одеты дети: в валенках, у многих обувь «просит каши», верхняя одежда сшита из поношенных отцовских пиджаков их многострадальными матерями. Но, худо-бедно, детей поднимали: кто-то после 7-го класса, т. е. в 14 лет, шел в ремесленное училище, а затем на заводы; а кто-то садился в тюрьму за кражи, пьянки и драки. Жили в коммуналках и деревянных бараках: «Все жили скромно, вровень, так – система коридорная: на двадцать восемь комнаток всего одна уборная!» или: «Пророчество папашино сбылось для Витьки с корешем: из коридора нашего в тюремный коридор ушел». – Так вспоминал послевоенные «сороковые» Высоцкий в семидесятые «застойные».