Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна Страница 5

Ребенком мне не разрешалось заходить на кухню — не то что там находиться. Когда Кандинский на мне женился, моя неопытность в готовке и ведении хозяйства сразу дала о себе знать: «Дочь совсем не умеет готовить. Она определенно не сможет вести хозяйство», — предупредила Кандинского моя мать. Но Кандинский не дал себя запугать. «Этому я Нину научу. Кроме того, я собираюсь нанять домоправительницу», — успокоил он маму.

Первые уроки стряпни преподал мне муж. Ему пришлось начать с азов, ведь я не знала самых элементарных вещей, касающихся ведения хозяйства. Какое именно блюдо мы тогда вместе готовили, я не помню, в любом случае, за год я достигла таких успехов в поварском искусстве, что Кандинский всегда был очень доволен моей стряпней. Во время революции и в последующие годы до нашего отъезда в Германию мне помогала служанка, бравшая на себя самую тяжелую работу в доме.

Во время революции нам приходилось буквально варить кашу из топора. Еды было мало. Официально мы получали скудные пайки. Кандинскому полагался небольшой порцион муки, это были так называемые «академические пайки». С 1919 года я пошла работать в московский Наркомпрос, сначала секретарем Кандинского, который в то время занимался реорганизацией российских музеев в качестве члена Художественной коллегии Народного комиссариата{7}. Позже заведовала канцелярией и была секретарем в отделе материального обеспечения Академии. Там мне тоже был выделен паек с основными продуктами питания, которых на жизнь совершенно не хватало. Поэтому на черном рынке мне приходилось выменивать на еду обувь, пальто или шали, что было еще и небезопасно, поскольку за натуральный обмен полагались большие штрафы. Однажды я обменяла жакет на кусок баранины. Уверенная, что совершила выгодный гешефт, я понеслась домой, чтобы торжественно предъявить служанке свою добычу, которая должна была скрасить наши скудные трапезы. Обследовав кусок мяса, та в ужасе воскликнула: «Милостивая госпожа, в бумагу завернуто собачье мясо!»

Этот эпизод относится к моему дебюту на кухне и к тому же свидетельствует о том, в каких катастрофических условиях мы жили в послереволюционной Москве.

Происхождение Кандинского

Кандинскому было пятьдесят лет, когда мы познакомились в Москве, и пятьдесят один, когда поженились.

Если заходит разговор о происхождении Кандинского, его детстве и юности, студенческих годах и решении посвятить себя искусству, я беру за основу книги супруга и биографические подробности, которыми он делился со мной в наших беседах. Я бы охотно избежала повествования о жизни Кандинского до нашей свадьбы, однако недоразумения в других описаниях его личности и творчества вынуждают меня еще раз осветить его биографию до окончания мюнхенского периода. И я вижу смысл в том, чтобы подробно рассказать о двух десятилетиях, что мы прожили вместе.

Многое в зрелой жизни Кандинского открывается лишь с пониманием периода его становления.

Кандинский родился 4 декабря 1866 года в Москве. В жилах его отца текла русская и капля монгольской крови. Он часто с гордостью вспоминал свою прабабушку, бывшую монгольской принцессой. Отец его был родом из города Кяхта на границе с Китаем. В юном возрасте он переехал в Москву и женился на Лидии Тихеевой, коренной москвичке, известной своей красотой. Она слыла очень умной и обаятельной. Василий был единственным сыном в этом браке.

Первые краски, запомнившиеся трехлетнему Кандинскому, были: сочный зеленый, белый, карминно-красный и охристо-желтый. В 1869 году родители вместе с Василием отправились в Италию. Московская няня удивилась, что Кандинские решились на такую долгую поездку, чтобы увидеть «разрушенные постройки и старые камни», когда их и в Москве было полным-полно. В памяти Василия остался лишь непроходимый лес колонн.

Ему было пять лет, когда в 1871 году семья переселилась из Москвы в Одессу. Поскольку отец плохо переносил московский климат, он согласился на должность директора чайной фабрики в южнорусской метрополии. Тетка Василия, Елизавета Тихеева, которой он обязан столь же многим, сколь и родителям, последовала за Кандинскими в Одессу. Однако семья там так и не прижилась. В Одессе Василий всегда чувствовал себя гостем.

Брак родителей продержался недолго, и вскоре после переезда они разошлись. Василий остался с отцом и тетей, старшей сестрой матери, которая бережно заботилась о нем. В книге «Взгляд назад» 1913 года он отводит ей существенную роль.

Уже в нежном возрасте Кандинский делает первые попытки рисовать. В то время для него это была просто веселая мазня. Однажды он раскрашивал акварелью белую лошадку. Картинка была почти закончена, осталось лишь закрасить копыта, но тут тете Елизавете, помогавшей ему рисовать, понадобилось выйти, и она посоветовала ему подождать до ее возвращения. Василий остался один и мучился желанием нанести на бумагу последние мазки. Черный, подумал он, наверняка подойдет, чтобы копыта получились похожими. Он взял столько краски, сколько могло удержаться на кисточке, и вот — какое горькое разочарование! Он разглядывал четыре черных, совершенно чуждых бумаге безобразных пятна на копытах лошадки. Волнение захлестнуло его, он чувствовал себя жестоко наказанным. До преклонных лет он мучился каждый раз, когда ему приходилось наносить на холст чистую черную краску.

Мальчишкой Кандинский был способен, находясь дома, рисовать по памяти картины, особенно понравившиеся ему на выставках, — разумеется, насколько ему позволяли технические навыки. Его образное мышление и зрительная память с раннего детства отличались исключительной развитостью. Позже обнаружилось, что по памяти Кандинский писал лучше, чем с натуры.

Елизавета Тихеева происходила из балтийских немцев и часто говорила с мальчиком по-немецки. Она читала ему немецкие сказки и открыла пестрый мир сказочной фантазии. Кандинский неоднократно отмечал, что немецкие сказки были одним из источников, питавших его живопись. Тетя, в свое время сыгравшая большую роль в воспитании его матери, оказала неоспоримое влияние и на него. Кандинский рассказывал мне, что все, кто с ней сталкивался, находились под сильным впечатлением от ее возвышенного образа.

Еще слишком юный Василий не мог осознать, какое значение имел развод родителей. Он одинаково любил мать и отца, оба одинаково повлияли на становление его личности. Отца, который очевидно не был авторитарным, он воспринимал как старшего товарища и доверял ему, сообщая о школьных оценках и принимая его доброжелательные советы. И в зрелом возрасте Кандинский ни разу не произнес об отце дурного слова, он искренне восхищался его поступками и решениями. Непреклонное мужество, непоколебимая вера в разум, стойкий характер — те достоинства, которые послужили образцом поведения для сына. Мать для Василия была идеальным воплощением женственности. Однажды он поведал мне, что тайно думал о матери, когда писал картину, посвященную Москве{8}. Город Москва представлялся ему исключительно в женском образе, как воплощение красоты, достоинства, изящества и гармонии, внезапных противоречий и соблазнительной прелести — очарования, мечты, эротики и кокетства. Разве эта картина могла стать чем-либо иным, нежели подарком матери? Это образ, раскрывающий всю глубину его любви и привязанности к ней. В данном случае он открывает свои чувства со всей силой художественного и поэтического дарования. Когда я читаю в его автобиографии восторженные строки о Москве, мне кажется, я слышу слова в адрес матери. Портрет города и портрет матери идентичны. Когда его мать вышла замуж во второй раз, в его отношении к ней ничто не изменилось. После развода она приезжала к нему каждый день в квартиру отца, у которого жил Василий.

Во втором браке у его матери было четверо детей. Братья и сестры были намного младше Василия, самому младшему из сводных братьев, Алексею Кожевникову, Кандинский был крестным отцом. Впоследствии Кожевников изучал психиатрию и прославился как специалист в этой области далеко за пределами России. Сын старшего брата Владимира — Александр Кожевников (позже его стали называть Кожев) изучал философию в Гейдельбергском университете. После учебы он остался в Германии и стал известен как специалист по философии Гегеля. В 1925 году он покинул Германию и до самой смерти в 1968-м жил в Париже.