Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном Страница 49

Вебер и в самом деле заключил со мной договор на новеллы Брюсова, которые должны были выйти осенью под названием «Республика Южного креста» и за которые он обещал мне выплатить пятьсот марок при подписании договора (в виде окончательного расчета). Пьеса «Землетрясение» Брюсова должна была выйти в 1908 году, еще раньше, в 1907-м — тоненький сборник сказочек Сологуба. На все эти вещи я получил права от самих авторов. За Сологуба я должен был получить двести марок по выходе книги. Наконец, я должен был прочитать свои стихи, после чего Блей и Вебер стали обсуждать возможность издания антологии русской лирики, а также издания моего сборника, так как моя «Сводница» понравилась Веберу. Я, понятное дело, был вне себя от счастья.

Ганс фон Вебер был умным саксонцем, точно знающим, чего хочет. Он был довольно высок, ладно скроен, с лицом не то чтобы слишком интеллигентным, скорее бюргерским, то есть выражающим скрытую угрозу. Его темные волосы были расчесаны на самый тщательный пробор, и вообще к его облику очень пошел бы монокль, который он, однако, не носил. Он был человеком размашистым, громким, по-мужски остро-ироничным и слегка сальным в своих анекдотах. Вообще-то он должен был бы показаться мне скорее несимпатичным, но, признаюсь, в тот вечер он мне понравился. Франц Блей ассистировал мне в этих переговорах великолепно; тот насмешливо-ядовитый тон, с которым он вправлял мозги хитрому саксонцу, был неподражаем. Блей вообще был в моих глазах просто идеалом писателя мирового класса. Hommes de lettres, возвышающийся над любым издателем.

В тот день мы с Вальтером, ясное дело, запаслись обильной провизией и отправились в Золльн на автомобиле, чтобы устроить себе неспешный прощальный ужин. Потому что вскоре Вальтеру предстояло уехать.

Я остался в Золльне в одиночестве, да мне и пора было взяться за дело, которое поначалу давалось с трудом.

Но я был один, никто меня не развлекал и не отвлекал, и я справился: за три недели перевел и новеллы, и короткую пьесу (жутко напыщенную), и сказочки Сологуба. Все сдал и получил деньги.

В это время мне пришло письмо от Отто цу Гутенега с приглашением его посетить. Чтобы дать ответ, я позвонил — впервые в жизни, акт торжественный, почти священный. Да тогда это и не было таким простым делом, как сегодня.

Обрадованный тем, что я уложился в срок и что Ганс фон Вебер доволен моей работой, Франц Блей сделал мне новое предложение. У него есть знакомый издатель в Мюнхене, который издает русских — Гоголя и Тургенева, не хочу ли я поговорить с ним о Пушкине? Он, Блей, доволен своим сотрудничеством с этим издателем.

Так и случилось, что в один прекрасный день я от Ганса фон Вебера отправился на Йозефплац. Там я познакомился с Георгом Мюллером.

Георг Мюллер! Сколько воспоминаний вызывает это имя! Никогда не устану благодарить небо за то, что встретил этого человека.

Он был высокого роста, почти как я с моими 1,83 метра; у него была красивая голова с высоким лбом и светлыми волосами, зачесанными назад; голубые глаза, тонкий изогнутый нос и хорошо очерченный рот, несколько, правда, мягковатый подбородок и красивые крепкие руки. Единственное, что в его облике производило странное впечатление, это толстые серые носки да просторные домашние туфли, от которых он позднее отказался. Он слегка шепелявил, что, может быть, было связано с его майнцским диалектом. С семейством, которому принадлежала известная фирма, производившая шампанское, он был в родстве лишь самом отдаленном, так что его деньги были не из этого источника.

И в одежде, и в поведении он был скорее простоват, но стоило с ним познакомиться поближе, как становилось понятно, что он очень умен, начитан, схватывает все на лету и великолепно владеет своим предметом. Работником он был одержимым, полностью преданным делу.

Наш первый разговор длился не более часа. Мы условились о восьмитомнике Пушкина, и договор увенчался вручением мне восьмисот марок аванса, что составляло половину всего гонорара.

Кроме того, Мюллер взял с меня слово, что я стану держать его в курсе всех своих планов, касающихся русских авторов.

Что и говорить, это был успех. К сожалению, в Мюнхене у меня было еще не так много знакомых, с которыми я мог бы его отпраздновать. Тут я вспомнил о господине цу Гутенеге, который и без того хотел меня видеть.

Итак, вперед, на Айнмиллерштрассе, где Отто цу Гутенег занимал квартиру из пяти комнат на первом этаже дома, окруженного небольшим садом.

С ним жила необыкновенно красивая и, несмотря на стройность, не лишенная пышности, белокурая, зеленоглазая особа из Берлина. Она представилась как Элька фон Зеелен; кто она была на самом деле, я не знаю. Красота ее потрясала. Кроме того, она чудесно готовила. Это я смог сразу же оценить, ибо был приглашен на ланч, за которым последовал кофе с многочисленными рюмочками шнапса.

Гутенег показал мне папки с удивительными рисунками пером, отчасти галантного, отчасти гротескного свойства. Сегодня я бы сказал, что в них чувствовалось влияние как Гойи, так и Кубина, тогда же меня поразила оригинальность его графики. И я немедля поверил ему, когда он с добродушной улыбкой отрекомендовал себя немецким Бердслеем.

А потом он поведал, что — подобно Бердслею с его «Yellow Book» — хочет выпустить большую книгу своей графики, в которой были бы рассказы, стихи, небольшие пьесы. И что все это должен написать я.

Мое стихотворение к его «Своднице» так понравилось ему, что он уверен, что нашел во мне подходящего человека.

Я несколько опешил. Не слишком ли?

Попросил время подумать, но оба с такой настойчивостью насели на меня, что мне ничего другого не оставалось, как согласиться, тем более что женщина действительно была хороша до головокружения.

А как же «Коломбина»? Потом! Сначала нужно в этой новой «Yellow Book» показать все, на что способен.

Время шло, пора было уходить домой. Но оба уговаривали меня остаться у них на ужин, а потом и на ночлег: лишняя пижама у них-де найдется. Опять нечто новое: о пижамах до сих пор я знал лишь понаслышке. Разумеется, я согласился.

Этот день был как в тумане. Меня, безвольного, подхватил поток успеха и счастья.

Мы отправились на авто в знаменитый бар отеля «Четыре времени года». Свернули с Максимилианштрассе на Маршаллштрассе, остановились в том месте, где в пяти шагах от проезжей части начиналась лестница, которая вела вниз, к двум уютным залам в подвале, которые подземными коридорами соединялись с кухней отеля. В тот вечер я впервые побывал в здании, сыгравшем столь значительную роль в моей дальнейшей судьбе.

После великолепного ужина в знаменитой нише между лестницей и стеной, которая десятилетиями потом оставалась моим постоянным местом, мы около десяти часов вечера отправились в не менее знаменитый бар «Одеон», вошедший в историю мюнхенской богемы. И там господин цу Гутенег был всем как родной. В одной из трех лож, которые нам тут же предоставили на выбор, мы пили черный кофе с ликером — бенедиктин, шартрез, гран марнье — без конца, с удалью и размахом. Владелец заведения, знаменитый папа Шлейх, старый живчик, очень похожий на духовное лицо, если бы не выдававшая его скабрезная улыбка, пришел нас поприветствовать. Он предложил нам египетские сигареты, длинные и толстые, которые мы окрестили фонариками.