Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский Страница 45

Из всех антибольшевистских затей украинская была и осталась самой опасной для Российского государства. Никогда потом не пришлось мне пожалеть о том, что я не принял в ней никакого участия. Но, к моему изумлению, в Париже в 1921 г. я узнал, что в украинских дипломатических комбинациях и после краха Скоропадского моё имя упоминалось, когда шла речь о составлении специального посольства к союзным правительствам в целях разъяснения «украинского вопроса».

Устрашающая проза революции

Мой отъезд из Киева стал окончательным, я покинул его, чтобы не возвращаться туда до отъезда за границу. Приехав в Екатеринослав, я узнал от моего двоюродного брата, занимавшего крупное положение на Екатерининской железной дороге, что движение на Крым приостановлено. Таким образом, ехать туда я не мог. Я мог бы ещё отправиться обратно в Киев, но то, что я там видел, не вызывало у меня ни малейшего желания вернуться. Я предпочёл ждать возможности попасть в Крым. Это ожидание продолжалось семь месяцев. Правда, оно не было пассивным — я сделал попытку проехать на Рождество 1918 г., и эта попытка чуть не стоила мне жизни, но обстоятельства были сильнее меня, и мне волей-неволей пришлось жить жизнью южнорусской провинции.

Признаюсь, это был мой первый опыт жизни в провинциальном городе. Скучать не приходилось, Екатеринослав был охвачен волной переворотов: то уходили австрийцы (здесь были австрийские, а не немецкие гарнизоны), то приходили петлюровцы, то их сменяли махновцы (четырёхдневная осада с артиллерийской стрельбой по беззащитному городу — обстоятельство для меня, международника, поучительное как пример нарушения Гаагских конвенций), потом какие-то «григорьевцы», затем большевики, затем уход последних и снова их приход. В церквах молились за всех — и за гетмана, и за дирекцию, и за «вождей народа» (в махновские времена) и т.д.

К моему удивлению, именно в Екатеринославе, в этом спокойном провинциальном городе, я увидел и войну, и революцию во всей их практической неприглядности и поистине устрашающей прозе. Самым обычным делом оказалось хождение за обедом под шрапнельными разрывами, когда, нагибаясь, можно было подбирать ещё горячие осколки снарядов. В махновские дни наш дом оказался в «вилке» — снаряды попали в два соседних дома и их изрядно повредили, ранив, но не убив обитателей. Картечи в городе было столько, что мои маленькие племянники собирали её на улице и играли ею. Всё смешное чередуется с великим: двухлетняя девочка проглотила такую картечь в дни обстрела города, и мы с опасностью для жизни искали по городу доктора. К счастью, всё прошло само собой.

Картины махновских зверств я видел лично. На площади у Днепра валялись трупы, все с пробитым правым глазом и вывороченным затылком: людей расстреливали в упор из револьвера в правый глаз. Таких трупов было 52, и это были жертвы при отступлении Махно. Одежда махновцев изумляла своим фантастическим разнообразием: на фрачные чёрные брюки надевался уланский мундир, а на голове неизменная папаха, на некоторых самым диким образом одетых воинах были женские шёлковые шали, браслеты или серьга в одном ухе. Всё это было живописно и напоминало бродячую труппу разорившегося провинциального цирка, но балаганный маскарад прикрывал самый неромантический грабёж и разбой.

Самые обыденные дела, например обед, прерывались выстрелами на соседних улицах, мы выбегали посмотреть: на нашем перекрёстке с двух только что застреленных евреев-студентов махновцы стягивали хорошие военные сапоги. После торжественного входа большевиков каждую ночь в течение месяца раздавались выстрелы — это рядом, за два квартала, чрезвычайка расправлялась со всеми бесчисленными врагами советской власти, а на пасхальную заутреню в небольшой гимназической домовой церкви эти чекисты-красноармейцы, русские и китайцы, в чистых рубашках истово молились рядом с испуганными их присутствием гимназистами.

Надо сказать, что, несмотря на довольно бездеятельную жизнь этого периода, никогда не переживал я ничего подобного и волей-неволей изучил всю технику: захват власти, воззвания к населению и, наконец, неизменные приказы о сдаче оружия под угрозой расстрела, приказы, всегда остававшиеся мёртвой буквой. Наконец, даже в смысле военно-стратегическом я изучил все приёмы по овладению городом — «командные высоты», правительственные учреждения (прежде всего захватываются почта, телеграф и телефон, затем банки) и т.д. Некоторые картины незабываемы, например конная атака новой армии, входящей в город, когда кавалерия пробирается по узким улочкам с винтовками наперевес, готовая застрелить всякую любопытную бабу, смотрящую из подворотни. Всё это под конец даже приелось, с удовольствием вспоминалась предвоенная спокойная, лёгкая и скучноватая жизнь. Она казалась фантасмагорией, а смена завоевателей стала самым заурядным повседневным явлением.

Вспоминались и слова Ламартина о том, что когда народ спокоен, то кажется невероятным, что это спокойствие его когда-либо покинет, а когда народ волнуется, то кажется невероятным, что он когда-либо успокоится. Русская революционная стихия, так долго сдерживаемая, наконец прорвалась и, прорвавшись, казалось, никогда больше не утихомирится. Сама смерть перестала страшить, и угроза ею превращалась иногда в смех. Помню, как большевики, весной внезапно изгнанные из Екатеринослава «григорьевскими» отрядами (под лозунгом «Советы без жидов и комиссаров»), вернувшись назад через несколько дней, объявили всеобщую мобилизацию под угрозой расстрела по приговору ревтрибунала всего мужского населения от 18 до 60 лет. Я прочёл это объявление на дверях заколоченного здания ревтрибунала и рассмеялся: власть объявила мобилизацию и грозила ревтрибуналом, а последний не был даже сформирован. Нелепый приказ долго ещё висел, но никто никогда и в мыслях не имел его исполнять.

Наряду со всеми этими сценами военных и революционных драматических феерий с необыкновенно красивыми разрывами снарядов на фоне ночного неба шла жизнь, и так как я принципиально не желал связывать себя какой-либо службой, считая ненужным лишний чиновничий опыт в таких условиях, то принял участие в работе новообразованного Екатеринославского университета, ректором которого был во всех отношениях известный всей России человек — А.А. Мануйлов.

Екатеринославский университет был основан ещё в гетманские времена, но тогда он предполагался с «украинским» оттенком. После падения гетманского правительства петлюровцы этим не интересовались, и всё пошло по российским академическим рельсам со свойственной им устойчивостью приёмов и традиций. Ввиду того что открывались лишь первые курсы, а международное право читается на старших, на мою долю выпало конституционное право, и я занялся организацией преподавания в этой области. Наряду с академической работой были и банкеты политического характера (до прихода большевиков, разумеется), где Мануйлов с полной откровенностью излагал печальную повесть Временного правительства, причём сам производил впечатление человека, уставшего от жизни и совершенно утратившего веру в отрадное будущее России. Харьковский профессор Соболев, значительно моложе его, пытался скрасить впечатление от грустных речей Мануйлова,