Софи Шово - Леонардо да Винчи Страница 42

В настоящее время существует лишь одна «Джоконда» — та, что выставлена в Лувре. Близкая и вместе с тем далекая, словно пытающаяся ускользнуть от всех своих агиографов.

Эстетика светотени воспринималась современниками Леонардо как ересь. Правильной считалась в то время невинная эстетика блеска и сияния, подчеркивавшая могущество высших сил, тогда как мрак оставался уделом адских глубин, обрекавших на вечные муки души грешников. Живопись в технике сфумато служила поэтическим выражением мира, на который наброшена вуаль сумерек. Конечно, можно говорить, что сфумато служило для Леонардо прежде всего техническим решением. Речь шла об изображении форм, не прибегая к резким контурам и не акцентируя рельеф — ведь в природе нет четких линий, значит, их не должно быть и в живописи. Надо лишь, передавая нюансы света и тени, пытаться выразить неопределенность оттенков, представляющих всё многообразие вещей. Не следует изолировать их друг от друга грубыми линиями, пусть они как бы сами собой возникают из мрака ночи. Ибо из мрака рождается свет. Всё выходит из темноты, чтобы сделаться видимым. «Джоконда» завидным образом демонстрирует, какой поразительной тонкости может достигать «рельеф»,39 тот самый знаменитый рельеф, который Леонардо долгое время противопоставлял линии, пока, наконец, ближе к финалу своей жизни не объединил их, показывая, как лучи света непостижимым образом проникают в тончайшие тени. Тем самым он разрешил конфликт между линией и рельефом. Это противопоставление служит выражением спора среди художников, разделившихся на сторонников безусловного подражания природе и тех, кто выступал за идеализированное подражание, когда воспроизводятся только наиболее прекрасные и естественные формы. Последнее не нравилось Леонардо, ибо он всегда обращал самое пристальное внимание на особенности, отклонения от общепризнанной нормы. Он рисовал много гротескного, не чураясь изображения уродливого, являющегося неотъемлемой составной частью живого. Он прокладывал собственный путь в искусстве, пытаясь проникнуться духом творца природы, однако воспроизведение, пусть даже самое точное, избыточно курьезного и необычного быстро превращается лишь в видимость реальности.

Чем дальше, тем больше техника сфумато становилась средством выражения определенного мироощущения, настроения, передачи быстро меняющейся атмосферы момента. Эта техника позволяла Леонардо точнее очерчивать свои сюжеты и детальнее разрабатывать их. Однако его почти черные фоны означали радикальный разрыв с традициями флорентийской живописи, знаменитой и повсеместно признанной и поныне еще привлекающей к себе внимание посетителей музейных залов своими светом и прозрачностью, той ясностью зари, которая почти всегда сопутствует ей, — традициями, ставшими олицетворением Кватроченто…

После тех представительниц прекрасной половины рода человеческого, которые позировали Леонардо при написании «Джоконды» и «Леды», как облаченной, так и обнаженной, его моделями были исключительно особи мужского пола. Так появились многочисленные «Вакхи» и «Святые Иоанны Крестители»… Еще в большей мере, чем греческие эфебы, этот символический тип служил Леонардо для выражения его представлений о совершенстве: своего рода высшие представители человечества, коих не коснулись беды мира сего.

И здесь тоже столько поразительной двусмысленности! Публика приведена в замешательство. Жизнь Леонардо или, по крайней мере, то немногое, что было известно о ней, и многообразие видов его деятельности удивляли тех, кто предпочитал не знать, что и художники тоже каждый день испытывают голод. Какой беспорядочной представлялась его жизнь! И на самом деле она была такой. Но имелся ли у него другой выбор? Ему приходилось разнообразить виды работ, дабы заработать на хлеб насущный. Он, казалось, жил одним днем, но что еще оставалось ему? Его порицают — и не безосновательно порицают — за безответственное отношение к делу, ибо он без малейших угрызений совести мог бросить начатую работу и заняться другим делом, чтобы потом, оставив и это, взяться за что-нибудь еще. Чем дальше, тем больше он запутывался в неразрешимом для него противоречии, разрываясь между заработком ради пропитания и столь необходимой художнику свободой творчества. Разве не в свободном полете духа создавались лучшие творения искусства? Подлинно прекрасное рождается лишь там, где нет принуждения и где художник не истекает потом под тяжестью непосильного бремени.

С годами Леонардо все больше предается удовлетворению своей любознательности. Он еще менее способен завершить начатую работу и бросает ее ради тысячи и одного пустопорожнего занятия, перескакивая с анатомии на слежение за полетом птиц, а от него — к археологическим раскопкам, которые страстно увлекают его. В XX веке такое поведение назовут неврозом.

К счастью, он никогда не лишался того, о чем свидетельствуют лишь немногие из его биографов, но что в избытке присутствует в его записных книжках: постоянная ирония, сопутствующая его неутолимой любознательности, насмешливый склад ума, свободный от каких бы то ни было уз. Леонардо постоянно задает вопросы. «Я спрашиваю, я спрашиваю» — таков лейтмотив его действий, точно так же как и «я хочу знать, я хочу понять». На каждой странице — свидетельства его неутолимой любознательности, ведущей его в самых разных направлениях и обогащающих всевозможными знаниями. За исключением, может быть, трех лет, в течение которых Леонардо делил свое время между «Джокондой» и «Битвой при Ангиари», он беспрестанно пытался угнаться за многими зайцами одновременно.

Лишь немногие биографы Леонардо пытались найти разгадку той болезни (назовем ее «ментальной»), которая всю жизнь преследовала его и заключалась в его фатальной неспособности доводить начатое до конца.

Даже Фрейд, посвятивший Леонардо целую книгу, прошел мимо этой проблемы. Следует признать, что из-за ошибки в переводе анализ одного из редких детских воспоминаний Леонардо, содержащихся в его записных книжках, проведенный знаменитым венским врачом, страдает малоубедительностью. Возможно, источник содержал слишком мало информации. Но как бы то ни было, зеркальное письмо Леонардо, создающее большие трудности для прочтения, малопонятный тосканский диалект и весьма приблизительные переводы XIX века обусловили то, что детский сон, который Леонардо пытался реконструировать уже будучи взрослым человеком (когда он, еще младенец, спал в своей колыбели, его пощекотала в губы своим клювом или кончиком хвоста какая-то птица, возможно, коршун, а может быть, и орел), позволил Фрейду сделать поразительное умозаключение, что ребенок стал объектом сексуального домогательства со стороны своей матери или деда… Видимо, психоаналитику не хватило фактического материала для более определенного вывода.