Гюстав Курбе - Герстл Мак Страница 40

бы прочесть „Ревю де Дё Монд“ и понять, что произошло. Но даже не зная этого, скажу, что, если г-н Шанфлери хоть как-то задел моего друга Брюйаса, я сурово осуждаю его и глубоко огорчен тем, что кто-то мог вообразить, будто я причастен к этому. Мой дорогой друг Брюйас — самый воспитанный, честный и приятный человек, какого я встречал в своей жизни, к тому же он один из самых блестящих умов Монпелье, и я не верю, что ему хоть на секунду могло прийти в голову поставить под сомнение мою дружбу, равно как искренность моих чувств. Все наше прежнее знакомство могло убедить его в противном. Вы сами, дорогой Фажон, можете подтвердить мои слова: Вам известно ведь, что моя искренняя дружба и преданность нашему дорогому другу никогда не ослабевали… Г-н Шанфлери волен делать что ему угодно, только без моего участия… Тем не менее на основании Вашего письма я потребовал, чтобы он объяснил свой поступок. Шанфлери ответил, что очерк был написан до того, как мы побывали в Монпелье, и послан в „Ревю де Дё Монд“ много раньше нашей поездки на юг. Короче, дорогой Фажон, Вам следует помнить, что я в ответе лишь за свои произведения и мне нет дела до того, что думают другие. Будьте добры сообщить нашему дорогому другу, а также тем, кого это может заинтересовать, все, что я вам здесь написал… потому что я, к чести своей, здесь ни при чем: не могу быть даже источником сведений»[211].

Бюшон тоже, видимо, обвинял Шанфлери в дурном вкусе, потому что нераскаявшийся автор яростно защищается: «„История г-на Т.“ пришлась Вам не по душе, Ваше мнение разделят многие. Я знал, что так случится, но мне-то что до этого? Я долгое время был одержим этой историей; она непроизвольно вылилась у меня из-под пера, и мне было так приятно писать ее, что фразы складывались сами собой. Существовало, правда, много обстоятельств, которые могли бы остановить меня [в особенности], сердечность и гостеприимство г-на Б[рюйаса], но искусство выше таких соображений»[212]. Брюйас принял уверения Курбе в непричастности к делу, а заодно простил, видимо, и автора, потому что, по слухам, его вскоре видели вместе с Шанфлери на Елисейских полях, где они рука об руку направлялись на концерт. А вот Курбе оказался не так снисходителен и не забыл оскорбления, нанесенного его другу, так что этот инцидент заметно расширил трещину в его отношениях с Шанфлери.

В сентябре открылась выставка работ Курбе в Брюсселе. «Через десять дней уезжаю в Брюссель, — сообщал он Фажону. — Мои картины пользуются огромным успехом и привлекают толпы народа. Теперь они в Бельгии, где производят такое же впечатление»[213]. Работа, выставки и поездки занимали все время Курбе на протяжении 1858 года. Он создает, в частности, «Польскую изгнанницу» — портрет г-жи де Брейе. Ему удалось вновь побывать в Монпелье, судя по тому, что его «Вид Средиземного моря в Магелоне» датирован 1858 годом, хотя не исключено, что Курбе написал его годом раньше и не ездил на юг в третий раз. Он выставлялся в Бордо, Гавре, Дижоне и Безансоне. В конце лета он снова отправился в Брюссель, а оттуда — во Франкфурт, где пробыл с сентября 1858-го по февраль 1859 года.

Во Франкфурте местные художники накачивали его вином, закармливали обедами, осыпали похвалами и всячески баловали. «Я разъезжаю по чужим странам, чтобы обрести столь необходимую мне духовную независимость и отдохнуть от французского правительства, у которого, как вы знаете, я не в чести, — писал он родным. — Мое отсутствие пошло мне очень на пользу: мои акции в Париже повышаются. Мне и моим друзьям отовсюду пишут, что число моих сторонников более чем удвоилось и что в конце концов поле битвы останется за мной. Думаю, что этот год будет решающим. Тут дело не в том, что мне нужен успех. Те, кто добиваются его с первых же шагов, ломятся в открытую дверь. Здесь, во Франкфурте, я нашел множество молодых людей, исповедующих мою веру…»[214].

Он продал «Косулю на снегу» и другую охотничью сцену одному франкфуртскому коллекционеру, который, кроме того, заказал ему пейзаж. За зиму, проведенную в Германии, Курбе написал по меньшей мере пять картин: портреты г-жи Эрлангер, жены местного банкира, и Жюля Изаака Лунтеншютца; «Даму из Франкфурта» — женщину в сером платье, сидящую в кресле перед чайным столиком на террасе на фоне сосен и маленького озера; и две охотничьи сцены — «Олень у воды» и «Битва оленей». Лунтеншютц, родившийся в 1822 году в Безансоне или в его окрестностях, был учеником Флажуло — бывшего учителя Курбе. После нескольких лет учения в парижской Школе изящных искусств он поселился во Франкфурте, где приобрел известность как художник своими декоративными стенными росписями и портретами, в том числе несколькими портретами своего друга философа Шопенгауэра.

«Битва оленей», известная также под названием «Время весенней случки», изображает смертельную схватку двух самцов на лесной прогалине, тогда как третий, раненный ударами рогов, ревет от боли. «Я видел такие сражения в охотничьих заповедниках Гамбурга [вероятно, Хомбург под Франкфуртом] и Висбадене, — писал Курбе Франсису Вею. — Полгода, всю зиму, я вместе с немцами охотился во Франкфурте, пока не убил оленя, который послужил мне моделью для этой картины, равно как и те, которых убили мои друзья. Уверен, что хорошо знаю повадки этих животных. У них нет ни одного отчетливо выступающего мускула; схватка безжалостна, ярость непримирима, удары страшны, а кажется, будто они и не касаются друг друга. Это легко понять, когда видишь их грозные рога. Кровь у них темная, как чернила, а мышцы настолько могучи, что они одним прыжком, без усилия преодолевают более десяти метров — я это сам видел. У того, которого я убил, было двенадцать рогов (тринадцать лет) по немецкому счету или десять — по французскому. Я угодил ему пулей в плечо (она пробила легкие и сердце) и со второго выстрела шестью дробинами в бедро, что не помешало ему пробежать еще полтораста метров. Судите сами о его силе»[215].

Родителям Курбе сообщил о забавном эпизоде из своих охотничьих похождений, который произошел 31 декабря: «Он [олень] — самый крупный из всех убитых в Германии за последние двадцать пять лет… Это возбудило зависть в Германии. Великий герцог Дармштадский сказал, что отдал бы тысячу флоринов, чтобы этого не произошло. Некий богатый франкфуртский фабрикант пытался приписать мою добычу себе, но все местные