Анатоль Гидаш - Шандор Петефи Страница 38

Это стихотворение было первым непосредственным ответом критикам и вместе с тем первым поэтическим кредо народного поэта. И вслед за ним хлынул целый поток тех обличительных стихов, которых господствующий класс Венгрии никогда не мог рростить Петефи, — стихов, подобных «Венгерскому дворянину»:

Мне трудиться неохота.Труд — презренная заботаНизкорождеяных скотин.Я — венгерский дворянин!

Правда, есть одна наука,В ней весьма набил я руку:Ем и пью, как исполин.Я — венгерский дворянин!

Что, отчизна оскудела?Ну, а мне какое дело?

И в нем все сильнее клокотал гнев. Шел еще только 1845 год, и Европа в лапах реакции, по видимости, была тиха. Землетрясение 1848 года предчувствовали и предвещали еще только такие сейсмографы, как Петефи, и. неустанно бросали в лицо господам грозные предупреждения:

Но почему же негодяевНе предадим мы всех петле?Быть может, потому лишь только,Что не найдется сучьев столькоДля виселиц на всей земле!

В «Письме Яношу Араню», в котором Пегефи говорил о гневных чувствах, возникающих в нем при одной мысли, что его могут заставить быть покорным, он писал:

Полные пламенем тучи кровавый мой взор застилают.Сердце, бунтуя, беснуется, как жеребец разъяренный,Будто впервые пастух, его заарканив жестоко,Тащит из табуна и за шею волочит к упряжке.Бешеный, он не боится тяжестей, мышцам грозящих.Нет! Лишь хомут ему страшен, стеснитель вольного бега.То, что он потеряет, не возместят ему кормом.Дикой свободы дитя, соблазнится ль он пышной попонойИли сверкающей упряжью? Что ему пища и роскошь!Голод он свой утолит и убогой степною травою.Пусть гроза его хлещет в широком раздолье, под небом,Пусть кустарник терзает и рвет его непокорную гриву,Только б на воле ходить, состязаясь в ликующем бегеС огненным вихрем степным и с желтыми змеями молний

Венгерские реакционные круги со страхом и скрежетом зубовным наблюдают за «боевым строем» его стихотворных строк, с ужасом прислушиваются к гулу, нарастающему в рядах этих мятежников.

Вот в руках у нас сверкают чаши,Но в цепях рука отчизны нашей,И чем звон бокалов веселее,Тем оковы эти тяжелее.Песня-туча в этот миг родится,Черная, в душе моей гнездится.Что ж вы рабство терпите такое?Цепи сбрось, народ, своей рукою!Не спадут они по божьей воле!Ржа сгрызет их — это ждете, что ли?Песнь моя, что в этот миг родится,В молнию готова превратиться![45]

Эти молнии высекаются из души Петефи, слитой с венгерским народом; они озаряют своим светом угрюмые хижины бедноты, вызывают в сердцах угнетенных чаяния и грозные мечты, пока только мечты.

Мечтаю о кровавых днях —Они разрушат все на свете,Они на старого руинахМир сотворят, что нов и светел.

Звучала б лишь — о, лишь звучала б —Труба борьбы, все громы множа.О, знака битвы, знака битвыЕдва дождаться сердце может!

И вскакиваю я в восторгеНа жеребца, седла не чуя,В ряды бойцов скачу я с жаром,С свирепой радостью лечу я.

И венгерским критикам теперь уже стало совсем ясно, кто вошел в венгерскую литературу. «Поучения», «уговоры» сменяются злобной руганью. Нападкам подвергается теперь и язык его поэзии, и содержание стихов, и личная жизнь поэта. Такой организованной и неугомонной травли великого поэта еще не знала венгерская литература. Молодой человек стойко выдерживал все гонения, потому что народ, к которому он принадлежал, удесятерял его силу, вдохновение и боевой дух.

Этой схваткой завершается второй этап его творчества, и торжествующим гимном звучат слова, которые он произнес, как законный представитель венгерского народа:

Если сбросят народы неволи ярмо,И восстанут бороться за счастье свое,И с горящими лицами бросятся в бой,И на алых знаменах появится лозунг святой:«Мировая свобода!»,И с востока на запад тог зов протрубят,И тираны, заслышав тот зов, задрожат…

31 декабря 1846 года, в канун Нового года, Петефи мысленно оглядывается назад, чтобы установить, сколько сделано за прошедший год, что вы полнено из намеченных планов, каковы его планы на будущее. И желанья его души вылились в двух словах: «Мировая свобода».

Все то, что Петефи ставили в вину современные ему и позднейшие реакционеры, в действительности было его достоинствами.

Петефи мечтал объединить представителей народной поэзии, как писал он своему другу Яношу Араню в 1847 году: «К молодой Венгрии я отношу всех истинно свободомыслящих, великодушных, отважных людей, которые стремятся к высоким целям и не желают вечно латать сношенные лапти родины так чтобы заплата сидела на заплате, а хотят с ног до головы нарядить ее в новую одежду».

Реакционеры постоянно упрекали Петефи за «грубость» его поэзии, за отсутствие в ней «высокого парения».

Петефи сознательно отказался от «парения», noрвал с «высоким штилем» дворянского витийства и, опираясь на лучшие традиции венгерской литературы, создал реалистическую народную поэзию.

Петефи внес в венгерскую литературу совершенно новый мир. Он показал, что патриотизм — это не высокопарное националистическое воспевание героических подвигов дворянских предков, не навзрыдный плач над тем безвозвратным прошлым, которому приписывалось все прекрасное и величественное. Петефи показал, что патриотизм — это прежде всего любовь к своему народу, истинному творцу жизни родины. Он показал, что родина — это не беседки, ручейки и фонтаны в барских усадьбах, а необъятные просторы полей, на которых гнут спины миллионы крестьян. Он показал, что истинными героями Венгрии были не короли, не венгерские дворянчики, которые устраивали смехотворные рыцарские турниры; народные герои — это Дёрдь Дожа, вождь крестьянского восстания 1514 года, которого он никогда не стремился «примирить» с палачом крестьян — Вербёци; это Ференц Ракоци II, вождь национально-освободительной борьбы начала XVIII века; это вождь революционного заговора Игнац Мартинович, казненный за республиканские идеи в 1795 году. Петефи показал, что подлинным героем венгерской истории был народ.