Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева Страница 38

порода, а Вы — их. Страшно хотелось бы прочесть ту книгу «Дочь священника»[452], если Вы записаны в немецкой библиотеке и она там есть, вышлите мне почитать, не задержу. Купить — нет возможности, а в Париже только одна крохотная нем<ецкая> библиотека, и там переводов нет, вообще ничего нет, кроме сенсаций о развале немецкой Империи, а затем и демократии. Авторы этих книг сидят по парижским кафе. Все это очень интересно, — и книги, и авторы, и Reich[453] — но все это неминуемо пройдет. А Унсет и Erlk*nig[454] и Ваша «Дочь священника» — останется. (Точно кто-то меня с детства заколдовал: не любить ничего преходящего, кроме вечно возвращающегося преходящего природы.) Итак, милая Анна Антоновна, если только имеется нем<ецкая> библиотека, и если только Вы в ней записаны, и если только в ней имеется «Дочь священника», умоляю достать и выслать на короткий срок. Я такой книги — жажду. А Вам очень советую прочесть Olaf D*nn «Die Juwikinges», два тома: I. — Peter Anders und sein Geschlecht, II Odin[455]. По отзыву Унсет лучшая вещь о Норвегии и в Норвегии за последние годы. Совсем молодой.

_____

Мне с моими вещами не везет. Erlk*nig'a[456] вернули, как «очень интересное филологическое исследование, но для среднего читателя негодящееся», а теперь Совр<еменные> Записки опять желают, чтобы я выкинула 8 стр<аниц> из своей рукописи «Дом у Старого Пимена». Собравшись с духом наконец ответила, что печатаюсь я 1910 г. — 1933 г., т. е. 23 года, а пишу — еще дольше, что над Старым Пименом я работала все лето, а над этими 8 страничками не менее двух недель, что я не любитель, не дилетант, не гастролер, что пора меня счесть серьезным писателем, либо вовсе оставить в покое. Что от гонорара за эти 8 страниц отказываюсь на покрытие типографских расходов, но что если и это не поможет — пусть мой Старый Пимен остается при мне, а я — при нем.

Не знаю. Думаю — не согласятся. Но знаю, что иначе — не могла. Они ведь хотели, чтобы я выкинула всю середину о детях Иловайского, г.е. как раз самое насущное и сказочное: две ранних смерти двух несказа*нно трогательных существ. Им это «неинтересно», они ловят анекдот, сенсацию, юмор. Чуть всерьез — уже «растянуто» и «читатель не поймет». Я — лучшего мнения о читателе. Меня читатель (der Lesende und Liebende[457]) понимал всегда.

Конечно с деньгами дело печально: выйдет, что я все лето даром работала. Через 2 недели Рождество — не будет подарков детям. Вообще, это была долгая и последняя надежда, но не могу, чтобы вещь уродовали, как изуродовали моего Макса, выбросив все его детство и юность его матери — всего только 10 страниц[458]. Им 10 страниц, а мне (и Максу, и его матери, и читателю) целый живой ущерб.

(Сейчас перерыв: бегу за Муром в школу)

Школой я очень недовольна: уже внушили ему отвращение к географии, которую учат наизусть и без карты: одни определения меридианов, широты*, долготы*, и т. д. Он ничего не понимает, а — по географии первый, потому что чудная память. Ни разу не показать глобуса! Ни одной картинки! А дома объяснять нет времени: столько уроков, что еле справляется. В общем — та же система, что 50 л<ет>, а то и целых сто — назад. Зачем все их революции?! (Люди устраивают революции, чтобы дешевым, хотя и кровавым, способом внешнего переустройства избавиться от необходимости внутреннего перерождения. Легче, конечно, бить полицейских и взрывать министров, чем переделать себя или хотя бы — быть. Но Бог с ними!)

_____

Во Франции мне плохо: одиноко, чуждо, настоящих друзей — нет. Во Франции мне не повезло. Дома тоже сиротливо. И очень неровно. Лучший час — самый поздний: перед сном, с книгой — хотя бы со старым словарем. Впрочем, это был мой лучший час и в шестнадцать, и в четырнадцать лет.

Ваше письмо, дорогая Анна Антоновна, меня и огорчило и обрадовало: с такой возможностью радости — столько внешней (да и внутренной!) тяжести, тяжести извне вовнутрь наваленной! Я всегда говорила, что самая тяжелая ноша в мире — родство.

Посылаю, пока, эту маленькую случайную карточку Мура, скоро пришлю хорошую, а эту, тогда, попрошу вернуть: она у меня — одна (электр<ическая> фотография[459], 4 разных позы, повторить нельзя) 1-го февраля ему будет девять лет. А Вы в последний раз видали его 9-ти месяцев (вокзал). Обнимаю Вас от всей души, спасибо за присланное. Сердечный привет Вашим. Пишите!

Жду Вашу карточку!

                                       МЦ.

<Приписка рукой А. Тесковой:>

Dopis z Clamart-u (2. ledna 1934) k **dosti M.I.C. — sp*lil*. A. Teskova*[460]

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969 (с купюрами). С. 107-109. СС-6. С. 408–409. Печ. по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 177–180.

1934

1-34. В.В. Рудневу

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

4-го янв<аря> 1933 <1934> г. [461]

                         Милый Вадим Викторович,

И письмо и корректуру получила.

Из иудея-Иловайского уберу подчеркнутые Вами места[462], т. е два слова; изуверское сердце и убийственного Бога, которого заменю ГУБИТЕЛЬНЫМ, с чем уже никто не сможет спорить. А над фразой: ненавидящий иудей есть христианин[463] и ее естественным обратным заключением подумаю, хотя трудно заменить формулу.

_____

Но что с наборщиком, набиравшим?[464] ОН СОШЕЛ С УМА. Где это видано, чтобы в тексте рукописи наборщик вставлял свои домыслы? Если его мое «ГНЕЛИ» так уж схватило за*живо, он бы мог мне написать, приложив отдельный листок. Но читать мне наставления в моем же тексте — это просто неслыханная НАГЛОСТЬ, дальше которой идти некуда. Теперь вчитайтесь, пожалуйста, в его примечание:

!! Я ДУМАЮ, ЧТО НЕТ ГЛАГОЛА «ГНЕТЬ», А ЕСТЬ БЫТЬ ГНЕТОМЫМ, ПОЭТОМУ СПРЯГАТЬ ЕГО МОЖНО только с ВОСПОМОГАТЕЛЬНЫМ ГЛАГОЛОМ «БЫТЬ»!! НАБОРЩИК.

А ведь если нет глагола, то нет и означаемого им действия, т. е.