Бег дней - Алексей Владимирович Спешнев Страница 32

вошедшие в число десяти лучших фильмов мира. Лицо у Демуцкого с удивленными щеточками бровей доброе и таинственное. Он похож на украинского колдуна. Демуцкий будет снимать «Тахира и Зухру». Здесь и Варшам Еремян, широкоплечий, рослый, с большими руками ремесленника. Сейчас он рассказывает о старом армянском цеховом обычае: когда заканчивается учение, мастер целует руку ученика в знак того, что теперь это рука мастера. Декорации для большинства фильмов Ярматова и для всех моих среднеазиатских сочинений Варшам сделал рукой, которую давно поцеловал его учитель. Старший среди нас, Яков Александрович Протазанов, постановщик «Аэлиты», «Процесса о трех миллионах», «Бесприданницы», знаком мне еще по «Межрабпомфильму». Он снял в Ташкенте «Насреддина в Бухаре», и Ганиев был у него вторым режиссером.

Яков Александрович поставил первую свою ленту в 1911 году, а до этого работал в кинофирме «Глория» по коммерческой части, кажется, бухгалтером. До революции он успел снять около восьмидесяти немых картин, в том числе «Пиковую даму» и «Отца Сергия» с Мозжухиным.

У Протазанова замечательная профессиональная память. Однажды при мне он рассказал в литературном отделе «Межрабпомфильма» сочиненный им, но не существующий на бумаге сценарий с диалогами и сценами и всеми связями между отдельными кусками. Монтажный сценарий в устном изложении был тут же принят и впоследствии поставлен режиссером Уриновым. В качестве документа для договора и выплаты гонорара была приложена стенограмма.

Стройный, с легкой тросточкой в руке, Яков Александрович был художником изобретательным, с безукоризненным чувством детали и целого. Когда мне было лет двадцать или чуть больше, я недолгое время работал с ним. Он говорил мне: «Милый Алексей Владимирович, одна страница посредственного текста много полезней вдохновенных рассказов о ее содержании и красоте». И это нисколько не противоречило его личному примеру. Яков Александрович стремился меня дисциплинировать. Если автор приносил удачный текст, на следующее утро Протазанов присылал ему с шофером бутылку шампанского. Я удостоился этого лишь однажды. Иногда встречи с писателями он назначал в Сандуновских банях. Они парились, потом сидели в белых простынях на диване, пили лимонад, а под мавританскими сводами бань гудели голоса, доносился стук железных шаек, ходили голые жилистые банщики в коротких передниках. Мозольный оператор в пенсне подстригал Протазанову ногти на ногах. Яков Александрович любил Сандуны, встречал здесь много знакомых, своих актеров — Москвина, Климова, Радина.

Возвращаюсь в тень карагача возле быстрого арыка. Наби Ганиев вспоминает о старике в белой чалме и синем халате, которого мы встретили однажды на улице Навои, и решает, что пора мне рассказать историю о том, как играли когда-то в царя, визиря, вора и палача и как старик отрубил голову родному дяде Ганиева.

Приносят плов, нега праздного дня длится. Едим руками. Только Ярматов требует себе ложку.

— Были четыре друга, — начинает Наби, — играли в игру, бросали кости. Как-то вором оказался недавно женившийся юноша, а царем — его друг и соперник. Визирь спрашивает, чего желает царь. «Пусть хозяйка дома, — отвечает царь, — с открытым лицом принесет и подаст мне пиалу чаю». Муж бледнеет, но визирь уже велит палачу звать женщину. Та не может подчиниться, но муж, он же вор, заставляет жену, и женщина приносит царю пиалу чаю, и тот смотрит на ее открытое прекрасное лицо. Игра сыграна, юноши расходятся, сознавая: быть беде. А муж велит жене собираться в путь, потому что она опозорена. Он вынужден отправить женщину обратно в дом родителей. И, обливаясь слезами, юные супруги расстаются, и женщина вскоре умирает от горя. А юноши продолжают, переходя из дома в дом, играть в царя, визиря, вора и палача. И однажды царь оказывается вором, несчастный муж — царем, и царь велит палачу отрубить голову вору, то есть родному дяде Ганиева. Закон игры — закон чести. Визирь и палач отводят вора к суфе, и здесь палач отрубает вору голову.

Старичок в синем халате и был в той игре палачом. Полиция в забавы молодых мусульман не вмешивалась.

— Прекрасная история, — говорю я, — хотя и жестокая.

Наби округляет глаза, облизывает пальцы, жирные от плова. Он доволен.

— Да, сюжет афористический, — замечает Демуцкий.

— Вот такими должны быть сцены вашего фильма, — говорит Протазанов, — не по содержанию, а по выразительной краткости.

Так узбек, русский, украинец, татарин, армянин и таджик беседуют в тени карагача, наслаждаясь прохладой и дружеством, не сознавая в мгновения кейфа цены и смысла своей общности.

Нет, это не безмятежное приятельство, основанное на взаимной амнистии недостатков, лишенное горечи обид и профессиональной ревности. Вероятно, есть среди нас и личное злопамятство, и зависть. Однако неуловимая наша связь выше этого. Где-то в своей сущности она тайно противостоит позорной власти человека над человеком, нации над нацией, расы над расой, утверждая единственное величие, данное мыслящей природе, то есть нам, людям, — сознавать свою общность, свою конечность, свою способность к добру среди зла звезд и вечного катастрофического противоборства неживой материи и собственных наших страстей.

ТАХИР И ЗУХРА НА ВТОРОМ ДНЕПРЕ

Они стояли в южной мгле на насыпи, и на песчаных отвалах, и на железнодорожных платформах, и в кузовах грузовиков и в тревоге глядели на экран, где гибла великая и верная любовь «Тахира и Зухры». Их было несколько сотен, этих днепростроевских девушек — бетонщиц, крановщиц, арматурщиц.

Вдали двигались огни плотины. Временами ветер доносил гул Днепра, рвущегося через прораны. Когда Тахир убил себя и пала от руки отца Зухра и Назим-историк сказал: «В один день они пришли в этот мир и в один день ушли», когда умолкла музыка и экран передвижки померк, тотчас вспыхнули лучи автомобильных фар и подожгли наши лица, и парторг ЦК в морском кителе крикнул с грузовика:

— Сейчас скажет вам слово сценарист «Тахира и Зухры»!

Я поднялся на подножку, совершенно не понимая, что должен сказать девушкам, смотрящим на меня из теплой тьмы. И вдруг я услышал аплодисменты. Девушки отчаянно хлопали, кто-то всхлипывал, и я совсем растерялся, потому что был убежден, что дело тут не во мне и не в моей работе.

Но в чем же? В чем?!

Не помню, что я говорил. И что говорил после меня поэт Александр Безыменский, и какие он читал стихи, аккомпанируя себе попеременно то на гитаре, то на мандолине или балалайке (кажется, на балалайке), ничего не помню — только гул реки и мерный и глухой стук сапог военнопленных. Они шли внизу, по грунтовой дороге под насыпью, и наверх ползла едкая пыль: немцы возвращались с работы в свои бараки.

В девять вечера, как было условлено, я поднялся по обшарпанной лестнице стройуправления и