Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве] - Георгий Дмитриевич Гулиа Страница 32

Володе, как видно, надоело валять дурака, то есть строить из себя недомогающего мальчика. Он шепотом предлагает мне поймать на удочку тех самых рыбок под мосточком Джарагетти.

— А где взять удочку, Володя?

Он бьет ладонью по карману коротких брюк. Черт возьми, этот Володя — настоящий фокусник! Чего только нет в его карманах!..

Бабушка целует нас в макушки и отправляет на ту сторону улицы, к Джарагетти. Она хочет избежать скандала — у мамы может лопнуть терпение. Все-таки тетя Маруся не должна оставаться без воды — дело есть дело. А в настоящий момент оно зависит целиком от нас. (Мама сама готова взяться за ведра, но она не оправилась еще от болезни, которую перенесла на ногах.) Она часто говорила:

— Лучше сделать самой, чем просить этих мальчиков.

На мосточке Володя показывает мне рыбок — таких юрких живчиков. Они ловко шныряют меж замшелых камешков. С трудом отрываемся от привлекательного рыболовства и шагаем за водой.

Собака начинает рычать. Но она, кажется, прочно привязана, а иначе давно бы бросилась на нас. Она злая, как лев.

— Вурдалак! — обзывает ее Володя.

Самое неинтересное в нашем теперешнем занятии — это глядеть на то, как неторопливо вытекает вода из медного крана. Вот если бы провели воду к нам во двор?!

— Воду? — говорит Володя. — А зачем?

— Как зачем?

Володе, кажется, не до поды. Его голова сейчас занята чем-то другим. Возможно, головастиками…

— Боже мой, как они мучают меня! — Это опять мамин голос.

Я поторапливаю Володю.

— Лучше поторопи кран, — говорит Володя. Действительно, при чем Володя, если вода течет как дохлая?

Вскоре мы с братом возвращаемся, неся по ведру в каждой руке. Они довольно тяжелые, черт возьми! Ручки режут ладони. И кому нужна эта идиотская постирушка?!

Понемногу бак наполняется водой. Уже много воды, а прачка все требует: еще, еще!

— Тетя Маруся, вам нужно целое море? — всерьез интересуется Володя.

Она хохочет:

— Ого! Какой смешной ты, Володя! Правда: мне нужно цельное море!

Я ущипнул Володю: нельзя ли придержать язык за зубами? Володя бьет меня ведром по колену. Чуть не покалечил меня.

— Идем за калитку, — говорю я сердито.

Он согласен. И мы сцепляемся так, что бабушка не в состоянии разнять нас. Она кличет на помощь маму. Нет, это нам не в жилу! И мы с братом быстро приходим в себя и живо отправляемся к Джарагетти.

Однако собака уже на свободе и сквозь кованую решетку калитки кажет нам свой длинный и красный, как перец, язык.

Мы садимся на мосточек, предварительно крикнув бабушке, что боимся собаки.

Бабушка Фотинэ переходит пыльную улицу, вызывает мадам Джарагетти и ведет с нею переговоры по поводу собаки. И тут выясняется, что мы с братом и еще какими-то хулиганами разбили у нее окно. Не далее, как вчера…

Бабушка грозит нам кулаком. Однако находит общий язык с мадам Джарагетти, и собака вновь посажена на цепь.

В это самое время мимо проходит кривой газетчик. (Он по вечерам бегом разносит газеты, трубным гласом оповещая горожан о самоважнейших событиях.) Это великовозрастный верзила. Он поет, сплевывая через нижнюю губу:

Катеринка молодая

Сына родила,

Не кормила, не поила,

В море бросила…

Поравнявшись с нами, останавливается, молча глядит одним глазом на нас и на наши ведра.

— Семь верст до небес — и все лесом, — неожиданно изрекает он. И спрашивает: — Гайка держит?

Мы с братом ничего, ровным счетом ничего не понимаем: какие версты, какие небеса, какой лес и при чем здесь гайка?

— Гайка-беш? — снова спрашивает он. Пополам по-турецки, что можно понять так: «Гайка-пятерочница?»

Мы не знаем, что и сказать…

Но, как видно, его никакая гайка не интересует, и он тут же продолжает свой марш, напевая:

Катя, Катя, Катерина —

Нарисована картина.

Катя — душка, Катя — свет,

Катя — розовый букет…

А солнце уже высоко над горою Самата-арху. Тополя не шевелятся, стоят, как огромные свечи — ровно-ровно. Словом, зной августовский…

— Нам повезло, — весело говорит тетя Маруся, — белье высохнет в один момент.

— Да, да, — вторят ей женщины. — Елене Андреевне всегда везет.

— Довольно? — спрашиваю тетю Марусю, вылив очередную порцию воды в бак.

Тетя Маруся, не поворачивая головы, бросает: «Нет».

Мы с братом снова и снова бредем к Джарагетти. И Володя задумчиво произносит несколько мудрых слов:

— А все-таки хорошо иметь кран во дворе…

Слава богу, наконец-то сообразил! Посмотрим, что он запоет, когда придется таскать ведра еще дня два. Ведь это же постирушка, постирушечка, черт бы ее побрал!

ЛИК ДЖИГИТА

Нури Акаба

Тетерь-то я знаю, что тянуло меня к живописи и к рисованию вообще. Это был зов предков, явление атавистическое, спрятанное где-то глубоко-глубоко в моих генах. Среди скопления разных там черточек, птичек, запятых и прочих значков, доставшихся мне от рыб, земноводных, парнокопытных, неандертальцев и прочих орангов, была некая особая закавыка, начертанная на генах неким жителем чоуской или сухумской пещеры, на досуге рисовавшем на каменной стене или валуне при помощи каменного резца. Словом, и меня с детства неведомая сила влекла к искусству доисторического предка. Однако в отличие от него, от предка, в моем распоряжении имелись: а) грифельная доска с грифелем, б) бумага и карандаш, в) кисти и акварельные краски, купленные в магазине Гогиджановой и г) несколько тюбиков масляных красок.

Комплект журнала «Пробуждение» на моей ранней стезе служения искусству сыграл особую роль. Начать хотя бы с того, что было очень увлекательно пририсовать жирным карандашом усы красивым женщинам, изображенным на журнальных страницах, или удлинить усы и бороды усатым и бородатым мужчинам.

В один прекрасный день отец сделал мне недвусмысленное замечание и подал грифельную доску, а журналы спрятал в шкаф. Потом он взял в руки грифель, и, не отрывая его от доски, изобразил лебедя. Это было чудо!

Я попытался подражать отцу и тоже изобразил, но не лебедя, а, скорее, свинью, настоящего хряка. Однако все изменяется на свете согласно учению древнегреческого философа: со временем мой хряк обрел очертания если не лебедя, то уж во всяком случае гуся или утки.

Мало-помалу я стал шагать через века человеческого развития и приблизился к сахарским наскальным изображениям. Мои человечки и животные то прыгали весело, то смиренно отдыхали.

Наконец