Только хорошее - Ольга Остроумова Страница 31

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти, —

Нечитанным стихам!

— Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берет!),

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.»

Я их до этого знала, конечно, но не читала вслух — а это ведь совсем другое!

Мало того, что горбачевское политбюро сидит в первом ряду, так еще сзади, почему-то не закрыли занавес, и там оркестр, которым дирижирует Геннадий Рождественский! Один из моих любимых, уважаемых музыкантов и людей, настоящих. (Его тетя нам преподавала в ГИТИСе вокал, для нее он был «Геночка», мы ходили на его концерты… так что тут еще и родственное какое-то чувство к нему присутствовало).

Интервидение транслирует прямо в эфир! Не дай Бог забыть слово! И, опять судьба меня правильно «одела»: у меня было такое черное маленькое платьице, чуть ниже колен, совсем не длинное, с белыми манжетами, с белым воротничком — просто гимназическое! И я как-то удивительно собранно вышла, с таким внутренним посылом: «А вот вам!». Впервые! В Кремле! Цветаева! Впервые — после жизни Марины, после гибели Марины — ее стихи звучат в сердце Москвы! Руки за спиной сжала и звонко-звонко: «Моим стихам, написанным так рано…»

АННА АНДРЕЕВНА

А Ахматову я все-таки прочитала. Через некоторое время мне звонят:

— Мы Вас приглашаем выступить 30-го октября у Соловецкого камня.

— Как хорошо!

И понимаю — «Реквием», конечно! Вот где «Реквием»! Как правильно судьба отодвинула нас с Анной Андреевной именно сюда!

Когда я вышла на этот помост, с пряничным зданием Лубянки за спиной и стала читать эпилог «Реквиема», вдруг возникло ощущение, что даже машины перестали шелестеть или остановились…

«А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество.

Но только с условьем — не ставить его

Ни около моря, где я родилась:

Последняя с морем разорвана связь,

Ни в царском саду у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных «марусь»,

Забыть как постылая хлопала дверь

И выла старуха как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век

Как слезы, струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали

И тихо идут по Неве корабли».

И уже только из-за одного этого мгновения, я знаю зачем родилась! Дальше, что-то я сделала, чего-то не сделала, но вот это было в моей жизни!

Так вот — о Царскосельском призе. Там всем разные статуэтки вручают. Мне досталась статуэтка Ахматовой! Копия памятника, который теперь стоит-таки напротив Крестов, на набережной Робеспьера. И вот такой «точкой» в лицейском зале закончилась вся эта замечательная круговерть. Как хорошо, как верно судьба распорядилась…

Когда подрос мой внук Захарка, я взяла его с собой в Санкт-Петербург на концерт исключительно ради того, чтобы потом поехать вместе в Царское село:

— Я покажу тебе, где учился Пушкин!

— Здорово, Бабуля!

Начиналась осень. День был яркий, солнечный, но уже прохладный. Мы специально взяли себе личного экскурсовода, такого исследователя с бородкой. Он нам все рассказывал-показывал. Но больше всего Захарке понравилась история про Пушкина и математику. Там в классе так было устроено, что у тех, кто учился хорошо, были отдельные конторки. А двоечники, вернее те, кто получал самую низшую оценку — «О» сидели сзади, все вместе. Вот доска, рядом с ней профессор, Саша Пушкин решает задачу, долго решает и никак не может решить. Профессор спрашиват:

— Ну-с, Александр. Чему же равен «х»?

— По-моему, «х» равен нулю.

— Да. «О» — совершенно верно. Вот Вам «О», отправляйтесь на третий ряд и… пишите стихи.

Он уже тогда понимал, этот профессор, что перед ним Поэт.

Как-то эта история Захарку больше всего вдохновила. А экскурсовод продолжал рассказывать, что здесь все сохранилось именно так, как было во времена Пушкина. И сам класс, где Державин его благословил, и стены, и окна, и тут мой внук довольно ехидно заметил:

— А электрические розетки эти тоже были?

Я не знаю, что он тогда запомнил, а что нет. Скучновато ему было, или интересно, но знаю точно, что самое главное навсегда отпечатывается в душе человека. Однажды я в усадьбе графа Шереметьева в Кусково рассматривала какой-то фарфоровый сервиз изумительной красоты. И это была их нормальная, не праздничная посуда, ежедневная. Как-то так вдруг пронзительно ясно стало, откуда берутся у людей хорошие манеры. Если есть селедку на газетке — это одно. А если с детства завтракать, обедать и ужинать из такого сервиза — тогда волей неволей появляются и манеры, и этикет. Вроде бы не так это важно. Вот эта комната, в которой учился Пушкин, вот эта посуда, из которой ели аристократично воспитанные люди. Но крупицы прекрасного западают в человеческую душу, выстраивают ее. После нашего путешествия в Санкт-Петербург я решила почитать внуку Гоголя. Как мне когда-то — папа… Это наше самое любимое занятие — чтение на ночь. Он лежит в своей кроватке, я у себя в постели, и читаю своему подросшему внуку вслух самые прекрасные слова, которые только можно вообразить — Пушкина, Гоголя…

МАЛЕНЬКИЙ МИША

Его дважды могло не быть. Моего сына, который лет в шесть азартно уплетал за кухонным столом макароны, а я, крутясь у плиты, вдруг спросила его:

— Миш, а что для человека самое главное?

Он с набитым ртом:

— Еда!

Думаю про себя: «Боже мой, это что за человека я воспитываю? Еда! Кошмар какой».

— Ну, это для тела, Миш. А для души?

— Любовь.

— Что?!

Он прожевал и так:

— Лююю-бооовь!

Как будто я ничего не понимаю, и надо, чтобы до меня дошло.

Любовь. В этом весь Мишка.

Первый раз его могло не быть, когда я, поняв, что беременна, сказала об этом Левитину:

— Нет, нет. Опять пеленки, опять недосып.

Михаил Захарович был в то время абсолютно зациклен на своей работе в театре, и я как актриса это очень хорошо понимала. Но понимала, даже не понимала, а вот именно знала, что этого ребенка мне надо родить! И чувствовала его, и любила, и хотела:

— Я буду рожать, Миша.

— Знаешь, выбирай! Либо я — либо он!

— Дай мне подумать сутки.

Ничего я не собиралась думать. Я уже ждала своего сына. А Миша сделал