Улица Холодова - Евгения Викторовна Некрасова Страница 3

Война привязывается к Диме, он чувствует, что что-то такое происходит, но срабатывает иммунитет – сложившийся из ангельской добрости, с которой он родился, и идеалистского воспитания. Родители Димы – инженер-математик и инженер-физик – создали совершенного советского мальчика. Электроник из плоти и крови. Набор из советской сказки, не применимый к жизни, особенно в семидесятых и восьмидесятых, когда многие обронили веру или рождались уже без нее, все разваливалось, а реальность не соответствовала декларируемому – любить родину, уважать старших, трудиться, думать в первую очередь не о себе, поддерживать «товарищей», не стремиться к материальному. Дима проводит лето в волшебном городе с церквями и монастырями, помогает с огородом не только бабушке с дедушкой, но и их соседям по даче. Никогда не ленится, ангело-тимуровец.

Дима подпускает к себе Войну, но через защиту от нее, через подвиги мертвых героев, через гулкость пустых орудий, память камней и сбереженных окопных рельефов. Родители привозят Диму и его брата на один проклятый полуостров не-сокровищ, где лежит россыпь мертвых камней, орудий и давно переработанных почвой героев.

Дима заглядывает в дуло пушки и тихо говорит: ау.

Война скалится и отвечает с того края: уа!

Дима пугается и тихо отходит к родителям. Он впервые говорит с Войной. Она приблизилась, но держит дистанцию. На Диме ангельская кожа, защищает его, но на ней уже оседают частицы Войны, как радиация.

Дима читает до брешей «Книгу будущих командиров» и «Трех мушкетеров», где воюют реальные или выдуманные люди, и делают это легко, красиво и профессионально. Диме это нравится, он тоже хочет быть воином, защитником и победителем. Ему обязательно надо повторить подвиги спартанцев, мушкетеров, русских солдат Петровской эпохи, советских солдат сороковых. Войне это нравится тоже, Дима с ней совсем рядом, она рядом с ним.

3.

Актовый зал с багровым занавесом и бархатушками. Или с зеленым. Или без занавеса вовсе. Официальное мероприятие. На сцене вступительные слова. Чтение стихов. Музыка. Сейчас не помню контента, но и тогда в него не вслушиваюсь. День памяти. Значит, октябрь. Октябрь цвета хаки. На улице ясно, еще тепло, я помню солнце и что я на улице без шапки. Актовый зал наполнен классами, которых сняли с уроков и попросили прийти сюда. Весь Пятый-бэ, частью которого я официально являюсь, тут. В первом ряду Зоя Александровна, она мама Дмитрия Холодова, завучи, учителя, наверное директор. Кто-то из коллег Холодова по «МК»[1]. Звенит звонок приглушенно, как из соседней квартиры. Но мы слышим, мы встаем всем Пятым-бэ и уходим посреди концерта. На нас оборачиваются и смотрят, осуждая. Пятый урок закончился, мы спускаемся в подвал спортзала, потому что наши мальчики играют с мальчиками из другого класса в волейбол.

Я уже тогда очень не люблю любой спорт, просто иду за всеми. До самого конца школы почему-то буду пытаться делать вид, что я часть класса. Минуты четыре наблюдаю за игрой. Пестро, попискивает то тут, то там пол под кедами. Маленькие люди мужского пола передвигаются по залу, тянут руки, их разделяет сетка на два фланга, как врагов, мне становится невыносимо неинтересно и невыносимо тупо. В школе я впервые узнала это ощущение – невыносимо неинтересно и невыносимо тупо, когда перед лбом будто ставят фанерную доску, и ты ничего не видишь, мало что соображаешь и не хочешь соображать, и все, что можно сделать, это шагнуть назад и уйти. Мне совершенно все равно, как сыграют наши мальчики, я никогда не считала их своими. На концерте мне не было невыносимо неинтересно и невыносимо тупо, но просто странно хоть по какой-то причине задерживаться в учреждении, кроме обязательных. Ухожу к бабушке и дедушке домой. Я до класса восьмого ухожу к ним всегда после школы, потому что бабушка возвращается после смены в детской поликлинике около трех и кормит меня обедом. И я остаюсь «под присмотром» до вечера. Потом меня забирает кто-то из родителей, вернувшихся с работы из Москвы.

Холодова находится ровно посредине между квартирой родителей и квартирой бабушки и дедушки. Я пересекаю Холодова почти каждый день. На следующий день учительница английского, еще молодая, но учившая Дмитрия Холодова, не злая, но в этот момент строгая, рассказывает нам, как плохо мы поступили и как расстроили Зою Александровну, когда ушли посреди концерта памяти, как только закончился наш последний по расписанию урок. Мы мямлим про наших мальчиков и бейсбол. Учительница вроде бы принимает объяснение. Мне становится стыдно, я понятия не имею, что чувствуют остальные.

4.

Люди, потерявшие Холодова, были свеже постсоветские, значит, совсем еще недавно советские. Все оплакивали молодого журналиста искренне, потому что стало можно быть искренними, но вместе с этим они почитали память так, как научились еще в СССР.

Случилось слияние ново-допустимого демократического выражения чувств и советских практик горевания. Наши школьные взрослые в отремонтированном «МК»-вестибюле, очевидно при помощи старшеклассников, сделали красный угол Дмитрия Холодова. Я помню его портрет-икону: выдранный с неба ангел, глядит мирными, добрыми глазами. Гвоздики, красное сукно. Вокруг школьные фото Холодова, из школьного журнала, вырезки из «МК» с фотографиями Холодова, в том числе после взрыва. Никакого trigger warning[2], понятия небезопасного для маленьких людей контента, тогда не существовало. Нам, детям, настойчиво показывали обгорелое лицо Дмитрия Холодова с широко раскрытыми от болевого шока глазами, его тело, без некоторых внутренних органов, как я потом узнаю, а если не вглядываться в фото, то просто обгоревший беспорядок, смешанный с беспорядком комнаты после взрыва: валяющиеся подпаленные куски ДСП, пластика, бумажные листы. У погибшего героя нет приватности, он уже отдал жизнь за свои идеалы обществу, значит, и его тело ему не принадлежит, его изуродованная плоть не безобразна, на нее можно смотреть, она – уже необходимый элемент памяти о великом подвиге, она уже памятник.

5.

В 1994-м, когда Холодова убили, ему было 27, а мне 9. Он работал в «МК», а я училась в Третьем-бэ. Наша с ним школа, как и все вокруг, распадалась