Да будет свет... - Анатолий Федорович Дьяков Страница 28

Мне сразу понравился тенистый город плакучих ив, вытянувшийся вдоль берегов Терека, что «в свирепом веселье… лижет утесы голодной волной». Я полюбил утопавший в зелени город, раскрывавший свои широкие добрые объятия каждому, кто горел желанием внести свой посильный вклад в его героическую историю. По мере сил и возможностей и я подбирал к нему свои символические ключики.

Студенты института носили красивую и удобную форменную одежду. Наши тужурки украшали золотые эполеты, на которых сияли вышитые буквы «КГИ» — Кавказский горный институт. Правда, форму нам удалось поносить всего около года. К нашему великому огорчению, она была отменена. Проявил кто-то себя в деле ненужном, вредном, имевшем глубокие нравственные последствия. Ведь форма есть знак отличия того, кто ее носит, от других, не имеющих таковую. Она — предмет коллективной гордости, символ принадлежности к определенной группе людей, объединенных чем-то общим, воплощение традиций, сама история.

Взять, к примеру, военных, священнослужителей, железнодорожников. Военная форма солдат или парадные облачения служителей культа, кроме всего прочего, служат для того, чтобы народ проникался благородством и величием задач, которые призваны выполнять армия и церковь. Что плохого в том, что их выделяла или выделяет из общей массы одежда одного цвета, особого фасона с какими-то оформительскими элементами? Только чиновникам, от природы наделенным узким кругозором, мог прийти в голову такой способ экономии на студентах, как лишение их традиционной форменной одежды. Ниспровергать не тобой созданное гораздо легче, чем потом воссоздавать все заново.

Тем не менее от нашей формы остались одни воспоминания, зафиксированные на фотографиях. На старых снимках мы смотримся подтянутыми, молодцеватыми, с магнетическим взглядом, посланным в будущее, в сегодняшний день, взглядом, полным надежд и мечтаний. А мечтания мои были самыми что ни на есть реальными. Я мечтал о том, кем стану после окончания института. Прежде всего, говорил я себе, надо будет работать добросовестно, целеустремленно, не жалея сил, чтобы рано или поздно стать не кем иным, как начальником главка. Я рано повзрослел и душой, и телом. На первом курсе мне уже давали лет двадцать шесть: на внешности сказалась война, ранние потери. Да все наше поколение выглядело тогда старше своего возраста.

Во время учебы я иногда гостил у деда Андрея, а ему нравилось, когда я приглашал его на институтские вечера. Он гордо восседал рядом с женой Евдокией, с которой прожил почти двадцать четыре года, и смотрел из своего далекого далека, как резвится молодежь. Я замечал, как в нем просвечивают смутные черты молодости, той поры, когда он сам был не прочь порезвиться на лужайке человеческих радостей. Помню, как радовался дедушка, когда я, после окончания институтской военной кафедры, получил звание младшего лейтенанта дивизионной артиллерии. Мне тогда показалось, что он втайне жалел, чтобы я не пошел по военной стезе.

В институте вместе со мной учились «старики» — студенты 1923–1926 годов рождения, прошедшие войну. Сейчас от этого поколения остались считанные единицы. Отслужив в армии с 1941 по 1953 годы, они прошли фронтовыми дорогами, хлебнули всякого лиха и лишь потом сменили военные погоны на эполеты СКГМИ. Любая зрелость начинается с разоблачения сказки. Заглянувшие в окопах смерти в глаза, жившие среди боли, страданий и смерти, эти ребята поняли одну непреложную истину: война — это огромный, взаимно организуемый, с расчетом на максимальное разоренье, беспорядок, когда самое невероятное становится возможным из-за нарушения логики налаженной, осмысленной жизни. Исковерканные безжалостной военной машиной, «старики» с трудом входили в размеренное русло повседневной учебы, нелегко привыкали к мирному ритму. Богатый жизненный опыт, а также разница в десять и более лет позволяли им относиться к нам, вчерашним выпускникам средних школ, как к салагам.

Первое время наши отношения характеризовал дипломатический холод, который существует между еще не воюющими, но уже недружественными державами. Лед неприязни переходил порой в острую конфронтацию, правда, без применения вооруженной силы. Еще бы! Они ведь прошли всю войну. Но мы тоже были дети войны, и им не поддавались. Однако впоследствии, когда мы, наконец, притерлись друг к другу, традиционный соревновательный дух, определяя наши взаимные контакты, присутствовал только на спортивных площадках. Вот здесь каждая сторона давала себе волю и «дралась» за честь мундира изо всех сил. «Старики» — «салаги» — этот принцип деления по возрасту стал применяться лишь при формировании спортивных команд. Если на выяснение мелких наследственных неурядиц между Алой и Белой розой ушло целых тридцать лет, то мы, увидев бессмысленность дальнейших стычек, прекратили пикироваться уже на первом курсе. Думаю, нас не подвело чувство меры, родственное ощущению опытного автоводителя, регулирующего зазор в электрораспределителе. Чуть он больше, чем следует, — контакта не будет, чуть меньше — не будет искры.

В 1956 году на экраны вышел замечательный фильм Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь» с молодой Людмилой Гурченко в главной роли. Страна словно примеряла на себя новые нормы общественного поведения, свободного от идеологических штампов. А в феврале состоялся исторический XX съезд КПСС, открывший шлюзы на пути ручейков и рек, образовавшихся в результате проведения политики, получившей лирическое название «оттепель». На закрытом заседании съезда был заслушан доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях». Воистину сначала было слово. Достаточно было положениям доклада прозвучать с высокой трибуны, как по всей стране прокатилась огромная волна общественной активности. Митинги и собрания, обличительные выступления, воспоминания и статьи в прессе, книгах и научных исследованиях — весь этот вал был направлен на пересмотр «сталинского периода». А цель была одна — разрушить устоявшиеся представления обывателей о нашем недавнем прошлом, настоящем и даже будущем. В нашей стране почему-то принято горячо поддерживать любое новое разоблачение, со злорадством наблюдать за попранием вчерашних вождей.

Так было и в этот раз. Вновь из последних рядов политической галёрки стали вытаскивать виновных, заставляя их на коленях ползти к покрытому алым кумачом коллективному алтарю и прилюдно каяться в надежде на снисходительность и лояльность нового начальства. В институте все задвигались, зашуршали, задавая друг другу безответные вопросы: «Кого снимут сегодня? За кем придут завтра? Кто займет освободившиеся кабинеты?» Трудно, конечно, утверждать что-то задним числом. Но, может быть, лучше было бы не ворошить угасший костер? Не ворошить, чтобы не полыхнули по всей нашей державе пожары сепаратизма, национальной нетерпимости и экономической обособленности, чтобы не дать взрасти силам, которые привели страну к катастрофическому распаду?

На первом курсе я не хватал звезд с неба, хотя был устойчивым хорошистом. Для меня важно было быть, а не казаться, а для этого надо было раскрыть себя всесторонне, постепенно проявлять свойства, заложенные во мне природой. Чтобы добиться успеха, говорили в старом