Тюремный дневник. 5 лет спустя - Мария Валерьевна Бутина Страница 27

меня, закованную в наручники, вели два надзирателя, я отметила некоторую странность: коридоры были пусты, будто в тюрьме других заключенных, кроме меня, не было вовсе. Это было, конечно, не так. Тюрьма была переполнена, но меня изолировали от любого человеческого общения настолько, что все коридоры «зачищались» от любых признаков человеческого присутствия.

Медицинское крыло представляло собой несколько камер с кушетками и станциями для измерения давления, где заключенных принимали врачи.

– Заходи, – сказала мне надзирательница, указав на первую камеру-комнату.

Внутри меня уже ждал маленький лысенький доктор, которого интересовало мое давление, температура, а главное – мое психическое состояние. Тюремный психиатр был врачом, которого мне приходилось видеть чаще всего. И вовсе не потому, что я нуждалась в психологической помощи, а потому, что, постепенно затягивая гайки и ухудшая условия моего содержания, они пытались найти тот момент, когда мне, наконец, можно будет прописать успокаивающие таблетки. Человек на таких медикаментах намного сговорчивей. Но я всегда вежливо улыбалась, говорила, что у меня все в полном порядке и медикаментозное вмешательство мне не требуется. Хитрость в том, что заключенного нельзя кормить психотропными без его ведома – ведь элементы этих лекарств могут быть найдены в организме, а это некрасивая ситуация. Есть путь намного более грамотный – создать для человека такие условия существования, чтобы он сам об этом попросил. Так сказать, «по просьбе трудящихся» чего не сделаешь, правда?

Результаты осмотра погрузили доктора в печаль – у меня было пониженное давление и температура тела, а это психотропными не лечат. Он тяжело вздохнул и приказал надзирателю вернуть меня в ледяное отделение. До следующего раза.

Меня вернули в камеру, и я, ободренная визитом консулов, написала свое первое в жизни обращение к россиянам, которое, правда, никто так и не увидел – мои адвокаты сочли, что это заявление только повредит моему положению.

Вот что там было:

«Терять мне нечего, на кону – защита моего доброго имени, а потому я намерена идти до конца – до полного оправдания».

Альфред

Однажды вечером у меня состоялся обстоятельный разговор с моим вторым адвокатом, Альфредом Керри. Молодой высокий парень с широкой улыбкой и черными кудрявыми волосами только недавно пришел на работу в адвокатуру. Десять лет до этого он посвятил деятельности госзащитника, за копейки помогая обвиняемым защищаться от несправедливости. Он рассказал мне, что вызвался добровольцем помогать Бобу Дрисколлу, ведущему адвокату по моему делу, когда, проходя мимо его кабинета, услышал телефонный разговор Боба с прокурором обо мне:

– Вы что там, совсем с ума сошли, – ругался Боб. – Это же совершенно абсурдные обвинения.

Когда Боб закончил, Альфред тихонько постучал в дверь и уточнил, о каком деле, собственно, речь. С того самого дня, вникнув в материалы дела и доказательную базу, вернее, в полное отсутствие каких-либо доказательств моей вины, и до момента моей депортации в Россию он был уверен в моей невиновности и считал, что прокуратура обязана снять с меня все обвинения. Но, к сожалению, это было политическое дело, в котором отсутствие состава преступления и профессионализм адвокатов не играли совершенно никакой роли.

В первые дни моего дела СМИ всего мира буквально взорвались скандальными заголовками и сенсационными открытиями о якобы моей настоящей жизни в США. Прокуратура довольно потирала руки – все шло по плану. Мой арест «по чистой случайности» совпал с проходившей в тот самый день встречей российского президента В. В. Путина и американского президента Дональда Трампа, на которой как раз поднимался и вопрос о вмешательстве России в американские выборы. А тут – такая удача. Вот оно – подтверждение всех страшных сказок про злобных русских – кремлевский секс-шпион схвачен, обезврежен и замурован вдали от людских глаз, чтобы американские граждане могли, наконец, спать спокойно. Мои адвокаты, видя мое состояние шока от происходящего, решили не подливать масла в огонь и попросту не показывали мне никаких новостных материалов. Я увидела все, что происходило тогда, лишь по возвращении домой в Россию. Думаю, что это было правильное решение.

Разговор с адвокатом пояснил мне только одно – мои дела плохи.

«Для вашей безопасности»

Пора было возвращаться в одиночную камеру. Пришла надзирательница, надела на меня железные браслеты и повела… в новую камеру, где никого не было и стояли три ширмы, как в госпиталях в фильмах про войну. Душа снова ушла в пятки. Что же они придумали на этот раз?!

Наручники были сняты.

– Раздевайся, – грубо сказала женщина.

– Зачем? – в шоке посмотрела я на нее и, не надеясь на ответ, стала стягивать с себя оранжевую робу и за ней нижнее белье.

Все повторилось заново, как это было в камере перед судом – открыть рот, показать ушные раковины, подмышки, пятки, раздвинуть ягодицы, сесть на корточки, громко кашлять. Такая процедура стала для меня не исключением, а правилом. Иногда по пять раз в день. Вечером, перед отбоем, ко мне могли прийти пара надзирательниц и, весело смеясь, заявить, что меня подозревают в хранении контрабанды, так что «Раздевайся!». Страшно представить степень унижения человека, когда у него раз за разом забирают остатки чувства собственного достоинства, что уж и говорить, когда речь идет о женщине. Не буду скрывать, со временем я выработала ментальный иммунитет к этой процедуре. У меня была одна задача – не позволить себя сломать. Надзирателям смотрела прямо в глаза, издевательски улыбалась. Стоило им войти в камеру, автоматически начинала раздеваться, не позволяя им сказать свое любимое: «Бутина, снять одежду!». К сожалению, такие вещи не проходят для психики бесследно[6].

Как утверждают международные научные исследования, досмотры с полным раздеванием являются «по своей сути унизительным и унижающим достоинство» нарушением прав на физическую неприкосновенность личности. Охарактеризованные как «принудительное обнажение тела», они являются формой сексуального посягательства. Верховный суд Канады, например, постановил, что «женщины и подростки, в частности, могут иметь реальный страх перед досмотром с полным раздеванием, эквивалентный сексуальному насилию над ними». В частности, отмечается, что подвергнутые таким мерам могут испытывать беспокойство, депрессию, потерю концентрации, нарушения сна, фобии, преследующее чувство стыда и вины и другие эмоциональные травмы. Эти негативные последствия могут длиться годами. Такая травма в подростковом возрасте может оказать особенно значительное влияние на развитие лобной доли головного мозга, блока программирования, регуляции и контроля деятельности[7].

Исследования западноавстралийского инспектора в области содержания заключенных под стражей за 2019 год показывают, что применение досмотров с полным раздеванием используется в качестве формы управления поведением. Там же утверждается, что эта практика должна быть строго ограничена и