Бег дней - Алексей Владимирович Спешнев Страница 25

от моих прежних историко-биографических лент, но их опыт кажется мне сегодня однозначным. «Плата за истину» не продолжение серии «Жизни замечательных людей». Это нечто более личное, основанное на совпадении взгляда героя, то есть Ильи Ильича Мечникова, и автора. И меня интересуют не внешние события жизни Ильи Ильича, а движение его мыслей, становление научно-философского взгляда на жизнь и смерть.

Молодой мизантроп не хочет иметь детей, потому что жизнь — страдание. Он пессимист. Он рано потерял первую жену. Его мучает сознание, что мы слишком долго растем, учимся жить и рано умираем. Но его взгляд на мир меняется под влиянием собственных научных открытий. Они убеждают его в том, что «дисгармония бытия», борьба клеток в нашей крови — целительные силы природы.

Умирает великий друг Ильи Ильича Луи Пастер. Продление человеческой жизни становится главной целью Мечникова: человек должен жить 150 лет! Итак, в молодости мизантроп, в старости автор прославленных «Этюдов оптимизма». И цель его — облава на смерть. Он верит: преждевременное угасание — источник тоски и отчаяния человека, неверия в разумность мира. Человек мечется, совершает ошибки, преступления. Конец земного пути должен быть желанным исходом, усталостью — и это победа над извечным трагизмом смерти. Преследующая меня в Париже печаль как-то связана с этими мыслями о неумолимо уносящемся времени и с Амбруазом.

Олег безуспешно пытается разыскать его.

Печаль моя поглощает реального Амбруаза, его лицо, голос, изящество, практицизм. Он становится неуловимым образом моей наивной жажды человечности в человеке. И я понимаю, что ищу уже не его, а прошлое, счастливые дни совместной работы, освещенные пониманием достойной цели, дружбой во имя общности людей.

Из-за цифры головного знака пусть не прольются потоки крови.

Телефон Амбруаза молчит.

Мы безуспешно подстерегаем «кавалери» — всадников в Булонском лесу, снимаем старую площадь Вогезов, Нотр-Дам и Сен-Сюльпис, изваяния Пастера и Гюго во дворе Сорбонны и улицы современного Парижа, кружась с камерой в автомобиле вокруг монпарнасской башни из стекла, стали и пластика, и я все время думаю, почему молчит телефон Амбруаза.

Переменился Париж — пережил инфляцию, постригся, сменил джинсы на приличные пиджаки, снова повязал галстуки. Хиппи покинули Латинский квартал, вернулись в дома обеспеченных родителей, поступили на службу, стали безработными или убийцами. Помолодел Монмартр, покрасили в яркие цвета его домики, запретили въезд в автомобилях на вершину холма. И снова художники готовы нарисовать ваш портрет за тридцать франков, и вы можете его не взять, если он вам не понравится. Кажется, здесь нет места унынию. На железной изгороди, окружающей садик, развешана яркая живопись, в общем весьма умелая и портативная — на небольших картонах. Вокруг на грязноватых верандах брассери сидят за столиками иностранцы и часами глазеют на нищий, веселый и грустный базар искусства. Среди художников много цветных и азиатов — они длинноволосы, наброски делают стоя, в больших альбомах с дешевой серой бумагой. Молодая американка уселась верхом на шею подруги и фотографирует крикливого тучного человечка в красной майке, с парализованными ногами. Он бойко разъезжает в толпе на коляске с велосипедными колесами, расхваливая свой товар. Одной рукой крутит колесо, а другой показывает свои картинки с видами Монмартра — они лежат у него на толстых неподвижных коленях. Бедняга неутомимо острит и смеется, и его целуют женщины, судомойки из кафе «Постоялый двор», художницы в длинных мужских рубахах и просто знакомые обитательницы Холма Мучеников.

В Лувре по воскресеньям тоже толкучка — не надо платить за вход. Посетители бродят по залам в плащах, с детьми на горбатых носилочках за спиной. Красные бархатные оклады с шедевров сняты, и Джоконда заключена после похищения в пуленепроницаемый стеклянный домик, и ее охраняет полицейский. Поднявшись по лестнице, встречаем Эльзу Раппопорт, художницу с нашей студии имени Горького. А позже, покинув Лувр, на левом берегу Сены, недалеко от Сорбонны, неожиданно замечаю в толпе суровую, постаревшую мадемуазель Барбье — она давно уже не работает в особнячке на рю Берлиоз.

Ну почему вот так случайно встречаются мне в сутолоке многомиллионного Парижа эти женщины и Олег Туржанский, а не Амбруаз Мбия?

Телефон его молчит.

Мы бродим среди следов жизни Пастера — в комнатах, где сохранены его письменный стол и кресло, картины, кровать, фарфоровые кувшины и таз в ванной, медные лабораторные инструменты, микроскопы, перила лестницы из жесткого бархата для парализованной руки. В сорок семь лет Пастер перенес удар. Волнения и борьба рано сделали его полуинвалидом — вакцину от бешенства он разрабатывал уже с помощью Эмиля Ру.

Пастер похоронен в склепе, Эмиль Ру — в саду, напротив входа в здание института из серого камня, а урна с прахом Мечникова стоит в большой библиотеке.

Фотоархив Ильи Ильича до сих пор окончательно не разобран, хранится в ящиках старого шкафа. Мы перебираем снимки, некоторые переснимаем. Похож ли Никита Подгорный на Илью Ильича, которого он играет? Сходство Михаила Глузского с Пастером несомненно, а вот Александр Боярский фигурой и чертами лица весьма мало напоминает Эмиля Ру. Доктор был более высок, крупен, угловат.

Мы проходим мимо лифта с табличкой: «Построен в 1932 году Эмилем Ру».

Сегодня мы фотографируем в институте старую лабораторную посуду и приборы, которыми пользовался, вероятно, и Мечников, и среди них странный аппарат для съемки микробов, сконструированный Эмилем Ру, кажется, еще в девятнадцатом веке, — он похож на туманный фонарь.

И в «Плате за истину» есть тема человеческой интеграции, сотрудничества русской и французской науки, но я тоскую, во мне живет прошлое, живет убеждение, что все люди, творящие детей, хлеб и образы бытия, — братья, только не понимают своей всеобщности.

Я хочу найти Амбруаза.

Некого расспросить о нем. Маленького Шупо нет в Париже. Андре Барсак умер. Его дочь Катя живет теперь в Советском Союзе, Жизель Бока вышла замуж и уехала в Камерун. Может быть, и Амбруаз вернулся на родину?

Мы снимаем для фильма кинокамерой панораму Пастеровского института, а потом снова роемся в старых фотографиях, и я опять слышу, как шуршит бумагой с пожелтевшими оттисками Мечникова, его жены и его друга-врага Ру ветерок уносящегося времени жизни.

Меня разлучает с Амбруазом этот ледяной ветерок и стеклянные мышеловки Елисейских полей, и каменно-равнодушные, раскрашенные кариатиды проституток, подпирающие жалкие стены переулочков, поднимающихся вверх от бульвара Клиши, и непристойные витрины секс-шопов, рядом с которыми на верандах бистро сидят маленькие дети с мамашами и бабушками, пьющими пиво, и разлучает знаменитый дом на улице Бобур, именуемый центром Помпиду, с внутренностями наружу — красными кишками труб, прозрачными, опоясывающими здание пластиковыми тоннелями, в которых бегут эскалаторы с фигурками людей. В сумраке дома вытянулся длинный, как рыба, и нелепый, как сновидение, мобиль с подобием