Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер Страница 25

5) не смущаться неудачами, как то: дурными баллами, несправедливостями Шнейдера, беснованием Языкова, юродством Горлова и Алопеуса и т. п., – все это в сравнении с тем, что будет в жизни после выпуска, совершеннейшие пустяки. Я желал бы, чтоб ты был первым в классе, но хоть бы ты был последним, то в глубине души я бы не сердился на тебя, если б только знал, что это произошло не от лени. Дурной правовед может быть, тем не менее, отличным человеком;

6) но главное, главное – много не воображать про себя и готовить себя к участи обыкновенного смертного. Ты говоришь, что быть чиновником непривлекательно. А я тебе скажу, что я знаю кучу умнейших, даровитейших и образованнейших людей, проведших всю жизнь в департаментах, – но не воображавших себя непризнанными гениями, а потому счастливых»[189].

С близнецами Петр делится и подробностями своей жизни в Москве, впечатлениями, советует книги. Так, в одном из своих первых писем из Первопрестольной он рассказывает о том, что нашел библиотеку и зачитывается Диккенсом:

«Неделю эту провел довольно приятно; я имею через Рубиншт[ейна] право входа в Коммер[ческий] клуб, в к[ото]ром есть превосходная библиотека; я набрал из нее множество хороших книг и наслаждаюсь чтением. Над “Пиквикским клубом” Диккенса я смеюсь от всей души без всяких свидетелей, и иногда эта мысль, что никто не слышит, как я смеюсь, заставляет меня веселиться еще более. Советую Вам прочитать эту вещь; уж если довольствоваться чтением беллетристики, то по крайней мере нужно выбирать таких писателей, как Диккенс. У него много общего с Гоголем, – тоже непосредственность и неподдельность комизма, тоже уменье двумя малейшими чертами изобразить целый характер, – хотя глубины Гоголевской в нем нет»[190]. И в том же письме Петр беспокоится успеваемостью Анатолия, который получил пятерку (по двенадцатибалльной системе) по физической географии.

В конце марта – начале апреля 1866 года Петру удалось на несколько дней вырваться в Петербург, повидаться с Анатолием, Модестом и другими родственниками. У Чайковского возникает идея поехать летом вместе с близнецами в Каменку к сестре и ее семейству, о чем он тут же сообщает Александре: «Кстати уж буду адвокатом за еще двух существ, которые только и бредят о Каменке. <…> они (особенно Толя) совершенно упали бы духом. Одна из причин, почему им бы это лето хотелось провести в Каменке, та, что я буду у Вас, и это теперь единственное место, где мы можем пожить вместе. Если б ты знала, как эти два господина ко мне искренно привязаны (за что, впрочем, я воздаю им сторицей), то тебе бы стало жалко разлучать их со мною. Итак, милые друзья, если есть малейшая возможность, устройте эту поездку. Очень может быть, что часть издержек я в состоянии буду принять на себя»[191].

3 апреля Чайковский выехал из Петербурга в Москву. На следующий день, еще находясь в дороге, Петр, как и вся страна, был ошарашен страшной новостью – на императора Александра II совершено покушение:

«Путешествие совершил благополучно. Известие о покушении на государя дошло до нашего поезда уже на той станции, где мы пили чай, но только в очень неясном виде; мы уже вообразили, что государь умер, и одна близ сидевшая дама даже проливала по этому случаю слезы, а другая восхваляла необыкновенные качества души будущего государя. Только в Москве я узнал, в чем дело»[192].

Это было первое покушение на царя-освободителя. Оно было совершено Дмитрием Каракозовым 4 апреля 1866 года. Террорист выстрелил в императора, когда тот после прогулки с племянником герцогом Лейхтенбергским и племянницей принцессой Баденской направлялся от ворот Летнего сада к своей карете. Каракозов стрелял почти в упор, но промахнулся. Считается, что террориста ударил по руке, а следовательно, спас государя, шапочный мастер Осип Комиссаров, который тут же получил самые высокие почести, награды и потомственное дворянство. Он упоминается и в письмах Чайковского: «Разговоры все теперь вертятся на покушении против государя, и Комиссаров сделался в один день величайшею знаменитостью; в московском Английском клубе его единодушно избрали в почетные члены и послали ему золотую дворянскую саблю»[193].

Конечно, это было потрясение для всего общества, реакция была самая бурная, Чайковский этому был непосредственным свидетелем:

«Вся Москва теперь в страшном волнении по поводу покушения на жизнь государя; овации здесь происходят невообразимые; вы прочтете в “Моск[овских] ведомостях”о том, что было, напр[имер], третьего дни в Большом театре (давали “Жизнь за царя”), где и я присутствовал. По-моему, московская публика в порыве энтузиазма превзошла пределы благоразумия. Опера собственно и не шла, ибо, как только поляки появлялись, весь театр вопил: “Вон поляков” и т. д. В последней сцене 4 акта, когда поляки должны убить Сусанина, актер, исполнявший эту роль, начал драться с хористами-поляками и, будучи очень силен, многих повалил, а остальные, видя, что публика одобряет такое посмеяние над искусством, над истиной, над приличием, – попа`дали, а торжествующий Сусанин удалился невредим, махая грозно руками и при оглушительных аплодисментах москвичей. Согласись, что это превышает всякое вероятие»[194].

Муки творчества

С марта месяца Чайковский работал над Первой симфонией соль минор «Зимние грезы» – первым самостоятельным произведением после окончания консерватории. О своей работе над ней Петр рассказал в письме брату Анатолию в день своего 26-летия 25 апреля:

«День мой теперь сделался довольно регулярен и по большей части проводится следующим образом. Встаю между 9 и 10 часами; валяясь в постели, разговариваю с Руб[инштейном] и потом пью с ним чай; в 11 часов или даю урок до 1 ч[аса] или сажусь за симфонию (к[ото]рая, между прочим, идет вяло), и таким образом, сижу в своей комнате до половины третьего… домой всегда возвращаюсь часов в 12; пишу письма или симфонию, а в постели долго читаю. Сплю в последнее время отвратительно; мои апоплексические ударики возобновились с большею силою, чем прежде, и я теперь уже, ложась спать, всегда знаю, будут они у меня или нет, и в первом случае стараюсь не спать; так, напр[имер], третьего дни я не спал почти всю ночь. Нервы мои расстроились опять донельзя, причины тому следующие: 1) неудачно сочиняемая симфония; 2) Руб[инштейн] и Тарновский, которые, заметив, что я пуглив, целый день меня пугают самыми разнообразными способами; 3) не покидающая меня мысль, что я скоро умру и даже не успею кончить с успехом симфонии; словом, я, как обетованного рая, жду теперь лета, ибо надеюсь, что в Каменке обрету спокойствие, забвенье всех неудач и здоровье. Со вчерашнего дня