Повесть о военном детстве - Георгий Рудольфович Граубин Страница 25

– С величайшим удовольствием, – с издевкой согласился Захлебыш. – В чем прикажете вскипятить – в шапке, в кармане? А может, у вас тут самовар закопан?

– Вот видишь, а еще об Хрусталике говоришь. Да он такие хитрости знает, что ни в одной книге не вычитаешь! Вот как бы ты увез зимой картошку в тайгу, чтобы она не замерзла, как?

– Спрятал бы под рубашку, подумаешь, невидаль! А еще лучше – в живот.

– Да нет, я без шуток, – не отступал Генка. – Надо увезти в тайгу картошку, но ни сена, ни войлока нет. Картошка в мешках, а мороз сорок градусов.

– Повез бы ее летом, – растерялся Захлебыш. – Или в каждый мешок положил бы по печке-буржуйке.

– Вот и не знаешь, а Хрусталик придумал. Надо картошку варить в мундирах, а потом замораживать. Бросишь мерзлую в кипяток, потом возьмешь в кулак – кожура сама и облезет. Хоть жарь ее, хоть вари – не сластит, не горчит, нормальная картошка и все.

– Ну, а как бы Хрусталик чай вскипятил? – уже серьезно спросил Захлебыш.

– Надо из березовой коры сделать корытце, а в него насыпать снегу. Так даже и в бумажном пакете вскипятить можно.

– Тогда иду кипятить чай, – окончательно сдался Котька. – Да здравствует твой Хрусталик!

Пока Захлебыш кипятил чай, мы распилили сваленную ветром сухостойную сосну и положили сутунки на тележку.

– Теперь часто придется ездить, – рассуждал Генка. – Больше, чем на неделю, не хватит.

Посидев у костра и выпив теплой воды – на чай способностей Захлебыша не хватило, – мы тронулись обратно. Буренка обреченно тянула воз, в глазах ее светилась печаль. На заледеневшей лужице ноги ее разъехались и она жалобно замычала.

– Гитлера клянет, – перевел Котька. – Говорит, все равно ему будет капут. Тогда на нем будут возить дрова.

Когда наша медлительная процессия въехала во двор, около стайки, на месте сгоревшего сена, мы увидели только что сложенный стог. Дед Кузнецов старательно расчесывал его граблями и тряс всклокоченной бородой.

– Кино показали, на вымя ярмо надели! Да разве эту скотину для потехи разводят? Вы ишобы собаку к ней пристегнули, а еще лучше – курей. Глядишь – и яиц бы дорогой насобирали. Сено свое изожгли, пришлось своим поделиться. А они голодную скотину за дровами погнали. Что ли язык отсох попросить у меня лошадь?

– Так ведь время такое, – было заикнулся я, но Петр Михайлович гневно потряс граблями:

– То-то и оно, что время! Люди нонче как никогда должны держаться друг за дружку, чтобы беду побороть. А так, в одиночку, она всех сковырнет. Я так даже предполагаю этот забор спилить, теперь он ни к селу ни к городу. А вы все хотите отгородиться от людей заплотом.

Хлеб наш насущный

После ноябрьских праздников мать принесла домой хлебные карточки. Каждый квадратик в них обозначал число. А цифра в квадратике – количество хлеба на день. Матери полагалось в день четыреста пятьдесят граммов, нам с Шуркой – по триста. Такие же карточки были на сахар и кондитерские изделия.

Мясо, которое принес Цырен Цыренович, давно кончилось, корова не доилась, ни картошки, ни овощей у нас не было.

– Теперь придется жить только на это, – как можно бодрее сказала мать. – Ничего, сынки, скоро корова отелится, а пока будем чаек покруче заваривать, сахарку из березовых веток наварим.

– У Савелича сахару много, целый мешок, – вдруг встрял в разговор Шурка. – И колбасы полмешка!

– Не болтай, чего не следует, ты что, по сусекам у него лазил? – обозлился я на братишку. – Тоже мне, ревизор нашелся!

– Он у них часто бывает, – заступилась за Шурку мать. – Фекла Михайловна все шьет что-то, а нитку в иголку вдернуть не может – глаза плохие. Вот и зовет Шуру на помощь. Между прочим, – посуровела мать, строго взглянув на Шурку, – тетя Фекла мне сказала, что ты вчера ходил через линию в поселок. Разве я тебе разрешала?

– И ничего я не ходил, – буркнул Шурка, пряча глаза. – Никто не видел.

– Фекла Михайловна видела.

– Ну да, – не поверил Шурка. – Нитку в иголку вдеть не может, а меня увидела!

Вечером мать пришла из магазина насупленная. Как ни пыталась она шутить, было видно, что она чем-то встревожена. Еще днем Савелич сердито укорил ее:

– Ты что же, Яколевна, не намекнула, что карточки вводят? Мунтулишь, мунтулишь на вас, а тут такое дело сокрыла. Незаконно сокрыла, факт!

– Я не обязана была докладывать вам об этом, – сурово сказала мать. – Не на меня вы мунтулите, а на государство работаете. А о карточках я и сама не знала. Да если бы и знала, ничего бы от этого не изменилось.

– Исключительно неверно рассуждаешь, Яколевна, – уже мягче заметил Савелич. – Времена вон какие пошли трудные, теперь каждый должон трехкратно для себя стараться. Ведь случись что – никому до тебя дела не будет. Вчера вона сколько можно было накупить хлеба и сухарей насушить. А теперь поди укуси его.

– Вы ведь знаете, Савелич, что с хлебом давно плохо, сколько месяцев за ним в очередях стоят. Против довоенного в пять раз меньше привозить стали.

– Так-то очередь, а мы ведь работники магазина. Я вон и бревна для склада отесал уже. Работа, сама знаешь, исключительно тяжелая. К тому же ревматизм у меня, радикулит.

– Вы больше о своем строительстве печетесь, чем о складе, – обозлилась мать. – Обвели меня вокруг пальца – вон какую домину себе заложили. А для склада отесали один вершинник. Теперь-то я сама вижу, что о пристройке вы хлопотали для отвода глаз. Интересно, как вы будете строить дом со своим радикулитом?

– Государство завсегда идет навстречу трудящему человеку, – не отвечая на вопрос, жестко отрезал Савелич, – потому как исключительно на его плечах оно держится. И такого закону нет, чтобы из-за войны строительство прекращать. Лесу я себе попутно привез. Может, в этот дом я потом фронтовиков пущу.

– Что-то я сомневаюсь, – ожесточилась мать. – Использовать казенную лошадь в личных целях я вам категорически запрещаю, не для этого она прикреплена к магазину. А за бревна, которые вы привезли себе – заплатите государству вдвойне.

Вечером после работы, когда мать опечатывала магазин, Савелич ехидно намекнул:

– Вот она карточная система: кому краюшку, а кому булку с подушку. Поделиться бы надо, Яколевна, все-таки в одном магазине работаем.

– Как вам не стыдно? – задохнулась от гнева мать. – Вы что думаете, я хлеб в сумке несу? Вот, смотрите! – и она стала торопливо выбрасывать из сумки халат, платок, перчатки. Потом достала кирпич хлеба и зло сунула Савеличу в руки:

– Взвешивайте!

Развернула хлебные карточки:

– Если хоть на один талон отрезано здесь меньше, я готова пойти под суд! А теперь давайте соберем ревизионную комиссию и проверим.

– Да что ты, Яколевна, ведь я пошутил, – растерялся Савелич. – Ты уж извини, исключительно глупая шутка. Я что, я просто так, на всякий случай, вдруг, дескать, окажется когда законный излишек. Ведь весы не аптечные.

Попив чаю и успокоившись, мать категорически заявила:

– Теперь, Вася, будешь приходить за хлебом сам. Халат я буду надевать под пальто, сумку с собой больше брать не буду. В очереди можешь не стоять, отпущу так, но чтобы все видели, что у нас честно.

С той поры каждый вечер мы с матерью наклеивали талончики от хлебных карточек на листы бумаги. Были они маленькими, в половину почтовой марки. Мать больше всего на свете боялась их растерять. Один раз у нас не хватило несколько талонов.

– Теперь неделю сидеть без хлеба, – загоревала мать. – Ну-ка, давайте искать как следует, ведь не могла же я просчитаться.

Мы облазили весь пол, заглянули в каждую щелочку. Я даже слазил в подполье – не провалились ли они туда. Шурка тоже ползал рядом, старательно заглядывая под кровать и под стол. Наконец, он спросил:

– Вы чего потеряли?

– Чего-чего, талончики от карточек, – буркнул я. – Посидишь без хлеба – узнаешь!

– Я их приклеил, – горделиво засиял Шурка. – Я тоже хочу помогать карточки клеить. – И он вытащил из кармана клочок газеты с приляпанными вкривь и вкось хлебными талонами.

– Слава богу, нашлись! – обрадовалась мать. – Ну и глупый же ты, ничего-то еще не понимаешь. Теперь такая бумажка ценится на вес золота!

– Золото тяжельше, – безапелляционно заявил Шурка. – Тетя Фекла давала мне