Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов Страница 24

Сельвинскому

Кирку возьмите иль молоток,

проверьте – ручка крепка.

Скала, обычная, как полотно.

Отбейте. Достаточно будет куска.

Из камня ноги сделайте мне.

Точнее. Вот так удачнее.

Пускай толсты, зато прочней

и крепче бетонных фундаментов.

Череп очерчен Вашей рукой.

Дайте размах и хваткость,

чтоб не мельчать, чтоб широко

работать, мыслить и драться.

Кирсанову

А Вы мне руки вырубьте

мастеровитей мастера,

мою походку выправьте,

чтоб ясная и майская,

мне дайте пальцы резчика

и стеклодува лёгкие,

чтоб чутко в чувство врезываясь

не выдуть слова ложного,

чтоб мысли потаённые

людей воспринимал.

Пастернаку

А Вы Пигмалионом

вдохните жизнь в меня.

Сельвинскому ничего не оставалось, кроме как написать сдержанный и в целом благодушный ответ:

«Дорогой Вл. Батшев! Я не совсем понимаю, чего собственно Вы от меня хотите? С одной стороны, Вы правильно говорите, что для поэзии рецептов не существует, а с другой – добиваетесь от меня ответа на вопрос: “То" ли Ваши стихи или "не то". С моей точки зрения, они далеко “не то”, потому что перегружены техникой, хотя и попадаются в них (очень редко) удачные строчки. Вы очень любите Пастернака, но не того классического, каким он стал под конец жизни, а раннего, которого он сам в себе бурно отрицал (см. “Автобиографию” в № 1 “Нового мира” за 1967). Но самое пикантное состоит в том, что Вам кажется, будто Вы пишете в манере Пастернака, а получается в манере… Вознесенского, с чем Вас поздравить не могу. Не знаю, сколько Вам лет. Но, очевидно, Вы молоды. Поэтому не падайте духом. Лучше начинать так, как начинаете Вы, чем исходить из банальщины, а потом искусственно добиваться от стихов оригинальности. Жму руку. Илья Сельвинский. P.s. За посвящения благодарю – хотя соседство с Кирсановым мало меня устраивает»[217].

Про иные знакомства и хождения надо толковать отдельно.

Алёна Басилова

Осенью 1964 года уже упоминавшийся нами «сводник» Александр Юдахин в компании молодого поэта Губанова придёт в гости к Алёне Басиловой. Во-первых, чтобы опять-таки познакомить двух молодых поэтов (с надеждой: может, меж ними пробежит искра? так и случилось!), а во-вторых, в этом доме часто собиралась московская богема, можно было выпить, закусить и ещё раз выпить, а между первой и второй почитать самому или послушать кого-то.

Алёна Басилова – одна из последних женщин, чьё имя вплетено в историю русской литературы тонкой лирической вязью влюблённого в неё поэта. Она стала составной частью мифа под названием «Гений и его муза», как становились точно такой же частью мифа Лиля Брик и Татьяна Яковлева, Зинаида Райх и Галина Бениславская – и далее в глубь истории. Из новых – Марианна Басманова (возлюбленная Бродского) и Елена Щапова (вторая жена Лимонова).

Больше таких нет и, видимо, не будет.

Но не от того, что закончились поэты (о, нет!) или их музы (о-о-о, нет!), а от того, что наши современники уходят от мифотворчества. Как показывает практика, человек, выдумывающий свою жизнь, несчастен. Каким бы одарённым, талантливым, гениальным он ни был, он никогда не будет счастливым в полной мере. И созданный им образ только ещё больше будет контрастировать с неудавшейся жизнью.

Но это всё лирика – к фактам!

Дома у Басиловой беседовали в основном о высоком. Общественные темы затрагивались лишь изредка. Девушка объясняла, почему так происходило: «Меня больше интересовало искусство, и они это понимали. Даже Володя Буковский в моём доме редко рассуждал о политике. Он читал свои рассказы»[218]. Но когда сходились в доме две разновозрастные компании – друзья Басиловой и друзья её матери – случались горячие споры. Эдуард Лимонов рассказывал: «Острые конфликты в присутствии красивых женщин, как мы знаем, могут и зашкаливать вдруг, тональность разговора повышается, кто-то злой и побеждённый вдруг убегает. Убегало поколение отцов, что называется, ухажёры маменькины. Более горластые, более уверенные в себе “смогисты”, “самое молодое общество гениев”, клало советских на лопатки без проблем»[219].

Убранство дома – антиквариат плюс неординарное, несоветское оформление. Сапгир вспоминал: «В её просторной старомосковской квартире кто только не перебывал, стихи там читали постоянно. Помню кресло в стиле Александра Третьего, вырезанное из дерева, как бы очень русское: вместо ручек топоры, на сиденье – деревянная рукавица»[220]. Эту картину дополнял Лимонов: «Я бывал у Алёны в её (она шла в ногу со временем, жила если не по Гринвичу, то по Сан-Франциско) комнате, где стены были окрашены в чёрный и чернильный цвета, пахло жжёными палочками, на низких матрасах лежали домашние – крашеные – покрывала в хиппи-стиле и такие же подушки. Кто-то её наставлял и привозил тряпки. В общем, вполне Сан-Франциско, Ашбери-Хайтс, того же времени»[221].

А вот женский и одновременно детский взгляд Елены Макаровой[222]:

«На раскрытом рояле – ноты и чашки с коричневой жижей на дне. На стенках – картины, на них крупными мазками застыло масло. <…> Еще висят разные портреты [Аллы Рустайкис]. Наверное, она знаменитая, раз её столько рисовали: то она поёт, то сидит в черном платье на серебряном диване, и из платья у неё видна грудь.

На кресле валяется бархатное платье, из-под него торчит кукольная нога. Я приподнимаю тяжелый бархат и замираю: таких живых кукол я никогда не видела. У нее тусклые карие глаза почти без ресниц, как у человека, человеческого цвета рот и волосы человеческие, а руки, ноги и туловище – тряпочные. Даже платье на ней не кукольное, в оборочках, а длинное и мятое, как ночная рубашка после сна».

И последнее описание – для полноты картины – от Алейникова:

«Высокие потолки, высокие тусклые окна, выходящие на Садовое, с вечным транспортным гулом, кольцо. Старая, прочная, темная, хорошего дерева мебель. Широкая, чем-то пёстреньким прикрытая наспех, тахта. Стулья, массивные, очень тяжёлые, с места не сдвинуть. Низкий столик, на нем прелестные, фарфоровые, кузнецовские, лепестками воздушными брошенные на поверхность ровную, чашки, пепельницы, сигареты, на огне закопчённые джезвы[223]. Много книг. На буфете, на полках. На полу, под ногами, валялись издания раритетных сборников футуристов, пожелтевшие томики фетовских чудесных “Вечерних огней” – прижизненное издание, и много чего ещё»[224].

За Басиловой