Дневник. Том III. 1865–1877 гг. - Александр Васильевич Никитенко Страница 24

движению, которое могло бы нарушить его спокойствие и интересы. Он всегда принимал на себя наружность самую благодушную, являлся всегда чистеньким, гладеньким, вымытым, приличным и сочувствующим всему прекрасному и высокому. Но все это как-то отзывалось общими местами. Всему этому недоставало той сердечности, силы и правдивости, которые делают иногда человека как бы шероховатым, неровным, а между тем поселяют доверие к его доброте, потому что в ней видишь что-то живое, действительное, а не выисканное и насильственно в себе сделанное. Плетнев был всегда сдержан, но сдержанность эта происходила не от силы характера, а была следствием опасения, как бы не сделать и не сказать чего-нибудь для себя предосудительного, — следствием неспособности почувствовать что-нибудь глубоко и проявить свои чувства и реально и рельефно.

Самое важное в человеческой жизни — это уменье что-нибудь сделать. Это не ум, не доблесть, не гений, но это выше и ума, и доблести, и гения. Это то, чем люди бывают полезны и себе и другим. Без сомнения, уменье это развивается с детства и совершенствуется постоянным упражнением, навыком. Но первоначальная причина его лежит в той общей животной смышлености, которою всякое живое существо наделено для собственного самосохранения. Но я по какой-то странной игре немилости или капризу природы вовсе лишен этого драгоценного качества. Я ничего не умел и не умею сделать. Меня очень рано, еще в детстве, начала соблазнять мечта какой-то высокой будущности, славных и великих подвигов, и я таким образом начал тогда уж испаряться в обширных замыслах, в бесконечном пространстве и ничему не выучился, то есть ничего дельного не выучился делать… Так точно я не выучился и житейскому искусству, например искусству поддерживать отношения с людьми так, чтобы располагать их в пользу и в выгоду себе и другим. Конец 1865 года.

1866

2 января 1866 года, воскресенье

Обед в клубе сельских хозяев. Обедало человек сто тридцать. Обед был хорош, но вял и не оживлен.

3 января 1866 года, понедельник

Как медленно искореняется зло, но еще медленнее возрастает добро.

Разбои и грабежи самые возмутительные и дикие злодейства совершаются открыто не в одном Петербурге, но в целой России. Администрация утешается или утешает других тем, что это и прежде всегда бывало, да только не печаталось. Впрочем, положение, принятое правительством в этих обстоятельствах, совершенная загадка. Почему администрация смотрит на все это с полным равнодушием и не принимает никаких мер, как будто интересы общества ей совершенно чужды? Во всяком сколько-нибудь устроенном государстве администрация, даже самая слабая, всегда по крайней мере показывала вид, что она действует. А тут даже можно было бы усомниться, что она существует, если бы от времени до времени она не давала о себе знать какими-нибудь мерзостями, вроде казенных краж, какой-нибудь вопиющей несправедливости, какой-нибудь странной меры, полезной для воров и бесполезной для мирных граждан.

4 января 1866 года, вторник

Вечер у Глебова, где встретился со Срезневским и Якубовичем, профессором физиологии в Медицинской академии. Я уехал до ужина.

5 января 1866 года, среда

На панихиде по Плетневу, которая совершена была в университетской церкви. Священник Полисадов сказал маленькую речь о заслугах покойного. Присутствующих было немного. Из академиков, кроме меня, только Грот и Веселовский. Профессоров человек пять да несколько старых знакомых Плетнева. Тут, между прочим, встретил я князя Вяземского, Любимова и Делянова.

На днях по Екатерингофскому проспекту, часу в одиннадцатом вечера, проходила молодая, весьма приличного вида дама. Вдруг на нее нападают восемь переодетых молодых людей, произносят ей в лицо скверные слова, оскорбляют ее и теснят к забору вдоль тротуара. На крик ее, к счастью, подоспели два прохожих; негодяи рассыпались в разные стороны; одного из них, однако, успели схватить. Бедная женщина, почти без чувств, была доставлена в часть. Потребовался доктор, и она только с его помощью пришла в себя. Однако домой ее доставили совсем больною.

Земские учреждения наши важны не потому, что они есть, а потому, что они могут проложить путь тому, что должно быть.

Замечательная телеграмма государя к Кауфману, посланная в ответ на его поздравления с Новым годом. В ней изъявлена благодарность за твердую деятельность генерал-губернатора в западных губерниях.

Пока государства нужны, пока они составляют необходимую форму общественности, надо, чтобы Россия существовала, развивалась и зрела как государство, а это невозможно, если поляки снова будут господствовать в Западном крае. Я сердечно, искренно сочувствую их бедствиям. Но, во-первых, кто ошибся, тот должен нести и последствия своей ошибки; такова логика человеческой судьбы. А во-вторых, чем засвидетельствовали поляки, что они лучше устроят и поведут государство, чем мы?

8 января 1866 года, суббота

Говорят, что шепнуто кому подобает, чтобы здешнему суду было внушено, да не придерживаются они очень строго закона в оправдании проступков по делам печати. Это и есть обещанный суд, правый и нелицеприятный.

9 января 1866 года, воскресенье

Возникла полемика между земскими учреждениями и администрацией, то есть министерством внутренних дел. Статьи последнего напечатаны в «Северной почте». Некоторые земские собрания, особенно петербургское, выразили свое неудовольствие на стеснения, коим они подвергнуты постановлениями со стороны административных властей, и положили просить о расширении своих прав, а больше всего о невмешательстве этих властей в свои распоряжения. Может быть, эти домогательства земских собраний и не во всем справедливы, может быть, они и преждевременны, как замечает «Северная почта»; но дело в том, что наша администрация не пользуется доверием, что ее произвол и злоупотребления всем страшно надоели, а потому неудивительно, что общество старается всячески ее ослабить и по возможности иметь с нею меньше дела в устройстве и ограждении своих интересов.

Замечания и возражения, напечатанные в «Северной почте», изложены в очень умеренном тоне, и по некоторым признакам и оборотам речи можно догадываться, не писал ли их сам Валуев.

10 января 1866 года, понедельник

Второе предостережение «Русскому слову», преимущественно за статью Писарева об учении Конта. Это уже придирка. Мы, значит, поворачиваем назад к прежнему архицензурному времени. Я далеко не сочувствую всему, что проповедуется в «Русском слове». Но одно из двух: или надо при расширении свободы печати допустить разные воззрения и толки о таких предметах, о которых прежде толковалось не иначе как официальным образом, и предоставить другим воззрениям и толкам опровергать и парализировать первые — или остаться при прежнем ходе подцензурной литературы и при прежних стеснениях печати.

Лучше бы не издавать нового положения и не обманывать таким образом публику и печать, будто бы предоставляя последней