Толстой и Достоевский. Братья по совести - Виталий Борисович Ремизов Страница 24

по милости его пота. Конечно, тут есть бессмыслица при той узкой, запертой жизни, где все делается с закрытыми дверями, как в наше время. В настоящем состоянии общества преимущества, которые один человек имеет над другими, стали вещами исключительными и личными: наслаждаться удовольствием или благородством другого кажется дикостью; но не всегда так было. Когда Губбио или Ассиз глядел на проходящую мимо свадебную кавалькаду своего молодого господина, никто не завидовал. Тогда все участвовали в жизни всех; бедный наслаждался богатством богатого, монах радостями мирянина, мирянин молитвами монаха, для всех существовали искусство, поэзия, религия… Превосходство церкви и сила, которая ручается за то, что у церкви есть еще будущее, состоит в том, что она одна понимает это и научает это понимать. Церковь хорошо знает, что лучшие люди часто бывают жертвами преимуществ так называемых высших классов; но она знает также, что природа хотела, чтобы жизнь человечества имела многие степени. Она знает и признает, что грубость многих есть условие воспитания одного, что пот многих позволяет немногим вести благородную жизнь, но она не называет одних привилегированными, а других обделенными, ибо дело человеческое для нее неразделимо. Уничтожьте этот великий закон, поставьте всех людей на одну линию, с равными нравами без связи подчинения общему делу, — вы получите эгоизм, посредственность, разобщенность, сухость, невозможность жить, нечто похожее на жизнь нашего времени, печальнее которой, даже для человека из народа, никогда не было. Если иметь в виду только право неделимых, то несправедливо, чтобы один человек был пожертвован другому; но нет ничего несправедливого в том, чтобы все были подчинены высшему делу, совершаемому человечеством. Религия имеет силу объяснять эти тайны и предлагать в идеальном мире обильные утешения всем, кто приносится в жертву в юдольном мире».

Вот полная теория Ренана. В ней есть действительно нечто, если не новое и оригинальное, то, по крайней мере, неожиданное»[40].

Понятно, что Михайловскому позиция революционно настроенных либералов и демократов ближе, нежели консервативно-монархические взгляды Э. Ренана и Н. Страхова.

Н. К. Михайловский

«Политический материализм», — писал Михайловский, явно без симпатий относящийся к капитализму, — существует. Он обошел весь мир со своими девизами: chacum chez soi, chacum pour soi, laissez faire, laissez passer (каждый в себе, каждый для себя, пусть будет свобода торговли. — В. Р.) — везде оставляя по себе пагубные следы, везде разлагая старые идеальные единицы и нигде не создавая новых. Он громко стучится в двери России. Но не Ренану с ним бороться. […] Ренан сам не знает, с чем он борется. В числе атрибутов политического материализма он желает видеть стремление наделять всех и каждого материальным благосостоянием. Он полагает, и г. Страхов с ним соглашается, что здесь играет главную роль зависть. […] разве желание наделить всех и каждого материальным благосостоянием не способно составить идеал, вызвать высокие чувства, великие мысли? Разве, наконец, мы не видим этого и в действительности, хотя бы и в слабом размере?

Собственный идеал Ренана не заслуживает никакого внимания […]

Но для нас любопытна конструкция этого идеала, и то потому, что ей сочувствует г. Страхов. А г. Страхов интересует нас здесь и сам по себе, и как представитель известной партии, школы. Г. Страхов есть, как известно, славянофил. Г. Страхов очень хорошо понимает несостоятельность идеала Ренана для Европы. Но он полагает, что нечто подобное возможно и законно в России, как непосредственный продукт русской почвы. Недаром он называет Ренана французским славянофилом.

«Политическое честолюбие, — говорит г. Страхов, — совершенно чуждо русскому народу; охотно жертвуя всем для государства он не ищет непременного участия в управлении государством; это участие считается делом тяжелым, скорее повинностью, чем правом. Житейский материализм, понимание собственности и удовольствий, как главных вещей в жизни, противны коренным нравам русского народа, его несколько аскетическому настроению. Есть некоторая высшая область, в которой русские люди ищут и требуют равенства, свободы, братства; но это не область вещественных интересов и политических прав. Отсюда же происходит особенный характер того, что можно назвать «воинственным духом» русских. Этот дух состоит, главным образом, в стойкости и самоотвержении».

Нарисовав эту картину, представляющую отчасти идиллию, отчасти пасквиль, г. Страхов начинает вместе с Ренаном «политиканствовать», рассуждать о том, как германский, романский и славянский миры будут между собою драться и что из этого может произойти. Наконец, г. Страхов сожалеет о том, что Ренан, вообще прекрасно понимающий Россию, не понимает православия. За вычетом политиканства, которое нисколько не занимательно, главная мысль г. Страхова состоит в том, что Россия гарантирована от политического материализма особенностями русского народа, который неспособен «завидовать», глядя «на свадебную кавалькаду молодого господина» (Михайловский Н. К. Т. 1. С. 747–748).

Н. Н. Страхов, может быть, и оставил бы в стороне полемические красоты воинствующего критика, но в статье Михайловского прозвучала идея, над которой мучился Достоевский и его окружение. Страхов восстал против сужения «великой мысли», которая должна лечь в основу преображения России, до философии «материального благосостояния». Саму идею Страхов не отрицал, ибо, полагал он, «всякий желал бы ее осуществления», и все же не она должна стать «главной идеей».

«Мы, — писал он в ответ на сущность «великой мысли» Михайловского, — скажем решительно: нет, мысль о благосостоянии не способна составить идеал, не может вызвать высокие чувства и великие мысли. К этому способны и это могут делать только идеи чисто нравственные, т. е. такие, вся цель которых заключается в нравственном усовершенствовании человека, в возвышении достоинства его жизни […] Идея благосостояния сама по себе совершенно бессильна и получает силу только тогда, когда возбуждает собою другие идеи, например идеи сострадания, самоотвержения, любви или же, наоборот, идеи злобы, зависти, мести […] она никогда не будет главною двигающею идеею…»

Таковы комментарии к заметке Достоевского.

Но возникает вопрос: почему имя Льва Толстого стоит рядом с именем Михайловского?

Толстой, понимая сам факт социального неравенства, отнюдь не сводил проблему к «материальному благосостоянию», как и жизнь человека в целом. Достаточно вспомнить «Поликушку», «Казаки», педагогические статьи. Даже в «Утре помещика», где, казалось бы, Нехлюдов сосредоточен на улучшении материальных условий жизни своих крепостных крестьян, главная мысль в другом — «быть полезным и делать добро»:

«Милая тетушка, — писал юный князь Нехлюдов. — Я принял решение, от которого должна зависеть участь всей моей жизни. Я выхожу из университета, чтоб посвятить себя жизни в деревне, потому что чувствую, что рожден для нее. Ради Бога, милая тетушка, не смейтесь надо мной. Вы скажете, что я молод; может быть, точно я еще ребенок, но это не мешает мне чувствовать мое призвание, желать делать добро и любить его» (4,