Модильяни - Виталий Яковлевич Виленкин Страница 23

В это время Модильяни бредил Египтом. Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверяя, что все остальное, „tout le reste“, недостойно внимания. Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц и казался совершенно захвачен великим искусством Египта. Очевидно, Египет был его последним увлечением. Уже очень скоро он становится столь самобытным, что ничего не хочется вспоминать, глядя на его холсты. Теперь этот период Модильяни называется période négre[29].

…В дождик (в Париже часто дожди) Модильяни ходил с огромным очень старым черным зонтом. Мы иногда сидели под этим зонтом на скамейке в Люксембургском саду, шел теплый летний дождь, около дремал le vieux palais à l’italiènne[30], а мы в два голоса читали Верлена, которого хорошо помнили наизусть, и радовались, что помним одни и те же вещи.

…Люди старше нас показывали, по какой аллее Люксембургского сада Верлен, с оравой почитателей, из „своего кафе“, где он ежедневно витийствовал, шел в „свой ресторан“ обедать. Но в 1911 году по этой аллее шел не Верлен, а высокий господин в безукоризненном сюртуке, в цилиндре, с ленточкой „Légion d’honneur“[31], а соседи шептали: „Анри де Ренье“.

Для нас обоих это имя никак не звучало. Об Анатоле Франсе Модильяни (как, впрочем, и другие просвещенные парижане) не хотел и слышать. Радовался, что и я его тоже не любила. А Верлен в Люксембургском саду существовал только в виде памятника, который был открыт в том же году. Да. Про Гюго Модильяни просто сказал: „Mais, madame, Hugo, c’est déclamatoire“[32].

…Модильяни очень жалел, что не может понимать мои стихи, и подозревал, что в них таятся какие-то чудеса, а это были только первые робкие попытки. (Например, в „Аполлоне“, 1911.) Над „аполлоновской“ живописью Модильяни откровенно смеялся.

Меня поразило, что Модильяни нашел красивым одного совсем некрасивого человека и очень настаивал на этом. Я уже тогда подумала: он, наверно, видит все не так, как мы.

Во всяком случае, то, что в Париже называют модой, украшая это слово роскошными эпитетами, Модильяни не замечал вовсе.

…Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера.

Данта он мне никогда не читал. Быть может, потому, что я тогда не знала еще итальянского языка.

…„Les chants de Maldoror“[33] постоянно носил в кармане; тогда эта книга была библиографической редкостью».

Это последнее свидетельство А. А. Ахматовой заслуживает особого внимания.

Оно совпадает с другими мемуарными упоминаниями той же книги, также подчеркивающими исключительное пристрастие к ней Модильяни: «носил с собой», «помнил и читал наизусть целые страницы», «говорил, что это — „взрыв“». Правда, носить с собой он мог и Малларме, и Рембо, и Верлена, а память у него была великолепная на стихи самых разных поэтов. Но книга графа де Лотреамона «Песни Мальдорора» написана не стихами, а прозой, хотя иногда и ритмизованной почти музыкально. К тому же этот томик с красными буквами на ржавой обложке действительно был труднодоступной библиографической редкостью, потому что с 1890 года не переиздавался, а тогда вышел тиражом всего в тысячу экземпляров. Раздобыть эту книжку полунищему художнику, отказывавшему себе в самом необходимом, было, конечно, нелегко.

«Скажи мне, кто твои друзья, и я тебе скажу, кто ты». А может быть, и так: «Скажи мне, какие твои самые любимые книги, и я тебе скажу, кто ты»? Говорить в этом смысле особо об увлечении Модильяни Франсуа Вийоном или Рембо вряд ли стоит: оно само собой понятно каждому, кто даст себе труд вспомнить творческий и жизненный облик этих поэтов. «Песни Мальдорора» у нас мало кто знает, так как книга эта никогда не переводилась на русский язык. А понять, чем же она была так дорога Модильяни и почему он так полюбил ее автора, чрезвычайно важно.

Граф де Лотреамон — псевдоним. Это имя было заимствовано Изидором-Люсьеном Дюкасом у одного из персонажей Эжена Сю для своего единственного законченного произведения. Прибегнуть к столь пышному псевдониму для того, чтобы попытаться напечатать его в обстановке Второй империи, автора побудили достаточно серьезные обстоятельства.

Изидор Дюкас родился 4 апреля 1846 года в Монтевидео. Его отец служил там сотрудником французского консульства. Он не был богат, но гордился прочностью своего достатка, как прежде гордился своими шумными любовными авантюрами и светским успехом. Воспитание сына он поручил испанским иезуитам. Изидор ненавидел своих учителей и с холодным презрением относился к буржуазному укладу родительского дома, где жалкое копеечничество уживалось с тщеславием и показной роскошью. Он любил уединение, читал книги запоем и всей душой рвался к самостоятельности. В 1867 году осуществляется его заветная мечта: отец отпускает его в Париж, поручив своему банкиру выдавать ему там грошовое пособие и, по-видимому, еще обусловив эти выдачи какими-то особыми указаниями (судя по немногим сохранившимся письмам, деньги эти ему приходилось каждый раз вымаливать).

Дюкас поселяется где-то против Биржи и живет в страшной бедности и полном одиночестве. В его комнате ничего нет, кроме койки, двух чемоданов с книгами и пианино. Все ночи напролет он лихорадочно пишет при свечах, плотно задернув оконные занавески. Соседи слышат, как он шагает из угла в угол, а иногда берет аккорды на пианино и тут же, по-видимому, опять садится писать, наспех проглотив чашку кофе. Сначала он где-то еще продолжает учиться, но с 1868 года посвящает себя исключительно литературе, выпустив за свой счет и анонимно, крошечным тиражом, первую «Песнь Мальдорора». Остальные пять песен закончены в том же году. Пишет он с невероятной быстротой, как будто предчувствуя, что жить ему осталось недолго и что его сочинение будет печататься уже посмертно. Впрочем, даже и не «как будто», а точно: в одном из его писем говорится «о начале публикации, конца которой не предвидится до тех пор, пока не наступит мой конец».

Издатели, к которым он обращается, только пожимают плечами: разве мыслимо печатать этот опасный бред о каком-то «зле» во имя «добра»? Наконец нашелся один, по имени Лякруа, который решился принять «Песни Мальдорора» к изданию, набрал их, сброшюровал, даже предоставил автору дюжину экземпляров, но выпуск тиража все-таки из осторожности отложил. Напрасно пытается Дюкас в своих письмах к издателю объяснить, что он «воспевает зло лишь подобно тому, как это делали Мицкевич, Байрон, Мильтон, Саути, Альфред де Мюссе и Бодлер». Напрасно