Николай II. Бремя самодержца. Документы, письма, дневники, фотографии Государственного архива Российской Федерации - Коллектив авторов Страница 23

Письмо цесаревича Николая Александровича императору Александру III 1 апреля. Желтое море

Мой дорогой Папá,

<…> Когда думаю о своем доме и о том, что вы в эту минуту делаете, то сердце невольно сжимается при мысли о том громадном пространстве, которое разделяет нас еще. Несколько раз я впадал в безотчетную тоску и проклинал себя за то, что задумал идти в плавание и на такой долгий срок расстаться с вами. <…> Слава Богу, с сегодняшнего дня осталось всего 3 ½ месяца – это ничто в сравнении с теми 10-ю мес[яцами], которые висели надо мною перед отъездом из дома. Единственною грустною страницею нашего плавания – это болезнь и уход в Грецию бедного Георгия.

Письмо цесаревича Николая Александровича императрице Марии Федоровне 25 апреля. Японское море

Моя милая душка Мамá,

<…> Япония мне страшно нравится, это совершенно другая страна, непохожая на те, которые мы до сих пор видели. Действительно, здесь все в миниатюре, и люди, и животные, и дома, и горы, и деревья, и речки; зато чистота у них поразительная и, разумеется, все пахнет хорошим японским запахом. Даже «Память Азова» пропитался им, а моя каюта превратилась в совершенно японскую комнатку. Каждый день я съезжал на берег и гулял или катался в дженрикше по чистейшим Нагасакским улицам и покупал бесчисленное количество вещиц. Мне очень нравилось ходить по базарам, где покупают всевозможные деревянные лакированные вещи простой народ и матросы. Но что особенно приятно было нам всем – это то, что именно здесь в Нагасаки почти все японцы говорят по-русски, не только в магазинах, но и в лавках и на базарах, недаром наши моряки считают себя дома, во время стоянки в Нагасаки.

Дневник цесаревича Николая Александровича

29 апреля. Киото

Проснулся с чудесным днем, конец которого я бы не видел, если бы не спасло меня от смерти великое милосердие Господа Бога! В 8 ½ отправились в дженрикшах из Киото в небольшой город Оцу, куда приехали через час с ¼ <…> поехали в дом маленького кругленького губернатора. Даже у него в доме, совершенно европейском, был устроен базар, где каждый из нас разорился на какую-нибудь мелочь; тут Джоржи и купил свою бамбуковую палку, сослужившую мне через час такую великую службу. После завтрака собрались в обратный путь, Джоржи и я радовались, что удастся отдохнуть в Киото до вечера! Выехали мы опять в дженрикшах в том же порядке и повернули налево в узкую улицу с топами по обеим сторонам. В это время я получил сильный удар по правой стороне головы над ухом, повернулся и увидел мерзкую рожу полицейского, который второй раз на меня замахнулся саблею в обеих руках. Я только крикнул: что тебе? и выпрыгнул через дженрикшу на мостовую; увидев, что урод направляется на меня и что его никто не останавливает, я бросился бежать по улице, придерживая кровь, брызнувшую из раны. Я хотел скрыться в толпе, но не мог, потому что японцы, сами перепуганные, разбежались во все стороны. Обернувшись на ходу еще раз, я заметил Джоржи, бежавшего за преследовавшим меня полицейским.<…> Джоржи – мой спаситель – одним ударом своей палки повалил мерзавца; и когда я подходил к нему, наши дженрикши и несколько полицейских тащили того за ноги; один из них хватил его его же саблей по шее 27. <…> Из свиты, очевидно, никто не мог помочь, так как они ехали длинной вереницей, даже принц Арисугава, ехавший третьим, ничего не видел. Мне же пришлось всех их успокаивать, и я нарочно оставался подольше на ногах. Рамбах сделал первую перевязку, а главное остановил кровь; затем я сел в дженрикшу, все окружили меня, и так шагом мы направились в тот же дом. Жаль было смотреть на ошалевшие лица принца Арисугава и других японцев; народ на улицах меня тронул; большинство становились на колени и подымало руки к лицу в знак сожаления. <…> В поезде и в карете в Киото голова сильно ныла, но не от раны, а от туго завязанного бинта. Как только приехали к себе, сейчас же доктора приступили к заделке повреждений на голове и к зашиванию ран, которых оказалось две. В 8 ½ все было готово; я себя чувствовал отлично, после скудного (диета) обеда лег спать с мешком льда на башке.

Письмо цесаревича Николая Александровича императрице Марии Федоровне 8 мая. Между Кобэ и Симоносаки

Моя дорогая душка Мамá,

<…> Вообще мы все были в таком восхищении от японцев, их приемов и всех их изделий и производств, что другие страны, которые мы раньше видели, были совершенно забыты! И как нарочно, на другой день 29-го случилось это грустное событие в Оцу. Но теперь, когда две недели уже прошли, дурное впечатление проходит и возвращается прежнее отличное мнение о японцах и их стране; разумеется, милая Мамá, я говорю только про свои чувства и впечатления. Император[311] прикатил из Токио на другой день, а ему переезды беда, он очень неподвижен; говорят, императрица[312] много плакала, узнав о случившемся. Она писала мне телеграммы каждый день. Когда мы переехали на «Азов», то все время со всех концов Японии присылали адреса, целые пароходы с подарками от жителей Киото и Осака, так что фрегат был буквально завален ими. Принцесса Комацу приехала навестить с толстой англичанкой, она также плакала, и долго я не мог ее успокоить. Вообще японцы меня очень тронули своим выражением искренней печали о случившемся и пристыженным видом. <…> Сегодня мне вынули швы из ран, обе, слава Богу! срослись, чувствую себя великолепно!

Дневник цесаревича Николая Александровича

11 мая. Владивосток

В 10 ½ вошли в Золотой Рог и бросили якорь во Владивостоке. Приятно проплавать столько времени, и побывавши в разных странах, неожиданно очутиться на родине на берегу Тихого океана! На пристани уже была устроена встреча и стояли войска, но я не мог съехать из-за чересчур большой повязки на голове. <…> Вечером я был страшно обрадован телеграммой от дорого Папá: я назначен шефом 1-го Восточно-Сибирского стрелкового батальона. Странно, когда я был совсем маленьким, было моею мечтою иметь мундир одного из здешних стрелковых батальонов; в этом