Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди Страница 23

въедаются двое.

Стал для голодных

единственной пищей

их поцелуй,

озверелый и нищий,

а под ногами

сплошная трясина

так и попискивает крысино…

О, как страшны колыбельные песни

в стенах из ящиков с надписью «Пепси»,

там, где крадётся за крысою крыса

в горло младенцу голодному взгрызться,

и пиночетовские их усики

так и трепещут:

«Вкусненько…

вкусненько…»

Страшной рекой,

заливающей крыши,

крысы ползут,

команданте,

крысы.

И перекусывают,

как лампочки,

чьи-то надежды,

привстав на лапочки…

Жирные крысы,

как отполированные.

Голод – всегда результат обворовывания.

Брюхо набили

крысы-ракеты

хлебом голодных детишек планеты.

Крысы-подлодки,

зубами клацающие, —

школ и больниц непостроенных кладбища.

Чья-то крысиная дипломатия

грудь с молоком

прогрызает у матери.

В стольких —

не совести угрызения,

а угрызенье других —

окрысение!

Всё бы оружье земного шара,

даже и твой автомат,

Че Гевара,

я поменял бы,

честное слово,

просто на дудочку Крысолова!

Что по земле меня гонит и гонит?

Голод.

Чужой и мой собственный голод.

А по пятам,

чтоб не смылся,

не скрылся, —

крысы,

из трюма Колумбова крысы.

Жру в ресторане под чьи-то смешки,

а с голодухи подводит кишки.

Всюду

среди бездуховного гогота —

холодно,

голодно.

Видя всемирный крысизм пожирающий,

видя утопленные утопии,

я себя чувствую,

как умирающий

с голоду где-нибудь в Эфиопии.

Карандашом химическим сломанным

номер пишу на ладони недетской.

Я —

с четырёхмиллиардным номером

в очереди за надеждой.

Где этой очереди начало?

Там, где она кулаками стучала

в двери зиминского магазина,

а спекулянты шустрили крысино.

Очередь,

став затянувшейся драмой

марш человечества —

медленный самый.

Очередь эта

у Амазонки

тянется

вроде сибирской позёмки.

Очередь эта змеится сквозь Даллас,

хвост этой очереди —

в Ливане.

Люди отчаянно изголодались

по некрысиности,

неубиванью!

Изголодались

до невероятия

по некастратии,

небюрократии!

Как ненавидят свою голодуху

изголодавшиеся

по духу!

В очередь эту встают все народы

хоть за полынной горбушкой свободы.

И, послюнив карандашик с заминкой,

вздрогнув,

я ставлю номер зиминский

на протянувшуюся из Данте

руку отрубленную команданте…

1985

Ключ команданте

Наши кони идут к деревушке,

где ты был убит,

команданте.

Как в политике, пропасть —

и слишком налево,

и слишком направо.

Отпустите поводья, мучачос,

коням руководство отдайте,

может, вывезут к месту, —

иначе мы сгинем напрасно.

Скал угрюмые скулы.

В них есть партизанское что-то.

Ветер, словно ваятель,

с тоскою и болью их высек.

Облака тяжелы, неподвижны

над вами, леса и болота,

как усталые мысли

нахмуренных гор боливийских.

Вверх и вверх мы стремимся,

как будто уходим от чьей-то погони.

Лучше – к призракам в горы,

чем сжиться с болотною тиной.

Мне диктуют ритм этих строчек

поклацивающие подковы,

спотыкающиеся о камни

на смертельной тропе серпантинной.

Но плохие поводья – нервы.

Я не то что особенно трушу,

но бессмертия трупный запах

ощущаю нервами всеми.

Вспоминать о тебе, команданте, —

перевертывает всю душу,

и внутри тишина такая,

что похоже – землетрясенье.

Команданте, тобой торгуют,

набивая цену повыше,

но твое дорогое имя

продают задешево слишком.

Не чужими, своими глазами, команданте,

я видел в Париже твой портрет, твой берет со звездою,

на модерных «горячих штанишках».

Борода твоя, команданте,

на брелоках, на брошках, на блюдцах.

Ты был пламенем чистым при жизни.

В дым тебя превращают, и только.

Но ты пал, команданте,

во имя справедливости, революции – не затем,

чтобы стать рекламой

для коммерции «левого» толка.

Ты пристрелен был в этой школе.

Конь мой замер:

«Где ключ от школы?»

Нелюдимо молчат крестьяне.

В их глазах виноватая тайна.

Дверь на ржавом замке висячем.

В окна глянешь – темно и голо, и стена бела,

словно парус корабля,

где нет капитана.

Дремлет колокол сельский старинный.

Тянет пьяница пиво из банки.

У дверей навоз лошадиный,

как посмертные хризантемы.

Повторяю: «Где ключ от школы?

Ключ! Понятно?!» – кричу по-испански.

«Мы не знаем, сеньор, не знаем…»

Не пробьешь крестьян, словно стены.

Где же все-таки ключ от школы,

от души твоей, команданте?

Что ж, пора нам обратно, мучачос.

Облака беременны громом.

Этот ключ – он в руках у тайны,

и попробуйте-ка достаньте!

Только подлинный ключ – не отмычку!

Ведь ничто не решается взломом.

Понимаю я вас, мучачос —

столько в ваших сердцах наболело.

Так и рвутся к винтовке руки,

так и просятся – за пулемет.

Если тянут вас вправо, мучачос,

вы – налево, всегда налево,

не левее главной дороги,

ибо пропасть иначе вас ждет.

Твои руки, Че, отрубили,

там, на площади Валье-Гранде,

чтобы снять отпечатки пальцев.

(Может, в спешке «пришили» другого.)

Но мятежные руки мучачос —

это руки твои, команданте,

и никто отрубить их не сможет,

а отрубят – вырастут снова.

Доверяйтесь коням, мучачос,

а не просто порывам юным.

У коней крестьянская мудрость —

ничего, что она пожилая.

В небе кружит над вами коршун,

поводя своим хищным клювом,

свои когти пока поджимая,

но нацелено жертв поджидая.

1971 (из сборника «Интимная лирика», 1973)

Роберт Рождественский

Че

Роберт Иванович Рождественский (20 июня