Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова Страница 22

дарование; это было высказано вновь в самых книжных оборотах речи, отчего казалось ужасно неестественным, и я посоветовала ей говорить более живым языком. Сомневаться в своем даровании – хорошо: чем меньше уверенности, тем лучше. Надсон сам возвел себя в таланты, а Буренин указал ему, что он только дарование, да и то невысокого разряда; поэт, уже больной, не мог вынести спокойно его нападок и умер. Пример очень поучительный для начинающих писателей. Кстати, у Мирославской, как и у Сони, любимые поэты Надсон и Пушкин. «И здесь Надсон! – воскликнула я. – Недаром же высказался один критик, что он своей поэзией „попал в самый центр гимназических идеалов и вожделений“!» А кому нравится Надсон, следовательно, нравится и лирика. О, эта лирика! Она, кажется, заполонила собою всю теперешнюю поэзию. «Пессимистическая просебятина» – выражение грубое, но верное. Каков бы поэт лирики ни был, но в его произведениях главный элемент – собственное чувство, в большинстве случаев склонное видеть во всем темную сторону…

6 апреля

Весна. Волга прошла, зеленеет трава. Как только начинает таять снег – здесь мне становится душно, скверно, тянет в Нерехту. О, если бы я могла там прожить все лето! Как только весна, – так особенный бес, который сидит смирно всю зиму и осень, начинает во мне шевелиться, я места себе не нахожу… так и убежала бы куда-нибудь…

Смешно мне вспоминать, что я думала прежде: в 12 лет я толковала о «цели в жизни» и чуть не плакала, доходя до отчаяния, что у меня ее не было; в 13 лет я плакала горькими слезами о том, что праздная, бессодержательная жизнь в доме – по окончании курса меня «затянет»; в 14 лет я, отбросив все мысли о «цели в жизни» и о жизни, меня ожидающей по окончании курса, – прожила весь год счастливо, со спокойным сердцем; в 15 лет я имею «цель в жизни» и, как человек практический, придумала несколько выходов в случае, если не достигну того, что хотелось бы мне сделать. Что я не достигну – это очень вероятно: «много надо времени и много надо денег». Фраза эта беспрестанно у меня на уме…

Заметка. Моя дальняя родственница поступила в женский монастырь в Ростове, была умной старухой и сделалась игуменьей. Оба ее сына также поступили в монахи, один из них умер, другой – ученый-иеромонах, живет в Афинах. Теперь я успокоилась: монахи и монахини в числе наших родственников есть, и еще не простые, а игуменья и иеромонах. Слава богу! Увидеть бы когда-нибудь этого иеромонаха, расспросить его, отчего он поступил в монастырь и как сделался ученым; отчего он живет в Греции, каков там язык, жители, нравы, монастыри и монахи, какова была его мать, отчего она поступила в монастырь – словом, все о жизни этого семейства хотелось бы знать. Спрошу бабушку.

1 мая

О, мой дневник, послушай, что расскажу я тебе: вчера была в концерте Есиповой[25]. Когда она играет, – даже сомневаешься, человек ли это за роялем или другое, сильное и высшее существо. «Венгерская рапсодия» Листа в ее исполнении «чудо силы и беглости руки». До сих пор мне никогда не приходилось слышать такой чудной, прекрасной игры. Что пред ней все наши учительницы музыки!

11 мая

Пробило половина пятого, и я, одевшись, отправилась в гимназию. Снимая пальто в прихожей, я с ужасом заметила мужскую шляпу: пришел, пришел… Все седьмые в полной парадной форме сновали взад и вперед по зале с учебниками и программами; года и имена разных исторических деятелей слышались отовсюду. Я опять плохо приготовилась к экзамену, русская, средняя, новая и древняя истории перепутались в голове. – «Который час?» – «Шестой!!» – «Приехал вице-губернатор, приехал!!» – с тревогой раздавалось кругом. Ну, думаю, совсем плохо мое дело, и, бросив книги, я достала из кармана свои фотографические карточки и стала раздавать их кому следует. Мигом около меня собралась толпа… Время шло незаметно, и вскоре мы начали выстраиваться перед дверями портретной, по алфавиту, чтобы без шума разместиться по скамьям. Извольте стоять перед затворенной дверью и мучиться приятным сознанием того, что вот-вот сейчас тебя вызовут и достанется скверный билет! Наконец двери растворились, и быстро, тихо, как мыши, мы пробрались за наши скамьи и очутились перед грозным ареопагом… Директор громко прочел первые фамилии.

Я сидела восьмою по счету и перелистывала листы истории, стараясь прочесть невыученное и просматривая любимые билеты. Программа наша изуродовала до неузнаваемости древнюю, среднюю и новую историю. Трудно было сократить ее больше, чем сократили мы. Достаточно сказать, что из древней истории (в 11 билетах!) мы знали немного о греках, спартанцах и римлянах; из средней – мы выпустили все главы о славянах, историю Австро-Венгрии, Франконский дом и падение Константинополя, заключив остальное в 9 билетах; из новой истории без всякого стеснения вычеркнули Тридцатилетнюю и Семилетнюю войны и знали только одну историю Франции, начиная с Франциска Первого. Русская история была пройдена вся, но в программе в последнюю минуту нашли нужным вычеркнуть об Александре II и войну 1877 года (очевидно, билеты эти были признаны негодными к употреблению). «Что вы делаете с историей?!» – хотелось мне воскликнуть, когда я дрожащей рукою ставила скобки на этих билетах. С таким-то запасом знаний готовилось выпустить нас в педагогический класс наше начальство и учителя…

– Дьяконова! – вызвал наконец директор, и я, стараясь не выражать на лице смертельного страха, взяла билет… на нем стояла цифра 6. Я подала билет учителю: из всеобщей истории. В программе значилось: «Начало Пелопоннесской войны. Никиев мир. Алкивиад». И онемела от ужаса: билет был не читан… Дают ли переэкзаменовку по истории, мелькнуло у меня в голове… Положение было очень скверное: на выпускном экзамене вынуть неученый билет! Приходилось рисковать хорошим аттестатом… «Я не могла некоторых билетов приготовить по домашним обстоятельствам»[26], – тихо сказала я учителю, который громко повторил мои слова всему ареопагу. Все обратились к учителю: «Она в году отлично училась, позвольте ей вынуть другой билет». Я вынула 20-й. – «Опять из всеобщей», – сказал учитель, тревожно взглядывая на меня… – «Столетняя война. Жанна д’Арк». Этот билет я знала хорошо, но – странное дело – 6-й билет произвел на меня такое сильное впечатление, что я забыла все о Столетней войне и безнадежно посмотрела на учителя. «Отвечайте из русской истории о Михаиле Феодоровиче!» – громко сказал он. У меня горло сжимало до того, что я отвечала тихим, прерывающимся голосом. Меня остановили: «Расскажите о Дарии Гистаспе». С трудом припомнив эту статью, я заговорила быстро, насколько могла: еще немножко, и я громко разревелась бы, как малый ребенок. – «Довольно»… Я вышла из класса в зал, и тут только вздохнула свободно… – «Mesdames! страсть как