Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский Страница 22

К счастью нашему, повреждений важных в корпусе брига не оказалось и мы могли, выйдя в открытое море, возвратиться в Севастополь, чем и кончилась наша кампания того года.

После того я с Бернард де Граве более не служил и потерял его из виду; но все—таки я остался того мнения, что кое—чему у него научился. Во всяком случае встретил в нем тип довольно характерный и любопытный, давно прошедших времен.

                                                 Ментон,

                                     февраль 1894 г.

<Константинополь и Афон>

1849–1850

Я стоял на якоре у Золотого Рога и собирался в течение декабря сняться и идти в Средиземное море, где предполагал провести зиму. Всё было уже готово к отплытию.

Раз, идя по главной Перской улице, я встречаю своего штурманского кондуктора с бледным и взволнованным лицом. Он меня искал, и я узнал от него, что за час перед тем входил в Золотой Рог из Мраморного моря под парусами турецкий военный транспорт. В это время налетел шквал, турок отдал марсафалы и был отнесен течением и ветром прямо на мою яхту. На ней вытравили весь канат, но турок все—таки наваливался и снес ей бушприт, [нрзб] и поломал весь боковой борт. Транспорт, распутавшись, продолжал путь и пошел по направлению к мосту, отделяющему Золотой Рог от Адмиралтейства. Но кондуктор сейчас же сел на шлюпку и поехал за транспортом, заметив место, где он отдал якорь, и немедленно съехал на берег, чтобы известить меня о происшедшем.

Я был сильно этим огорчен и, к крайнему сожалению, мог убедиться, что мои планы, в самом начале плавания, были расстроены.

Я сейчас же поспешил к нашему посланнику Владимиру Павловичу Титову[274], доказывая ему, что, согласно морским правилам всех наций, при столкновении судна, идущего под парами или под парусами, с судном, стоящем на якоре, вся ответственность лежит на одном первом судне, находящемся в движении. Он послал за драгоманом[275] посольства и отправил его к Капитану—паше, требуя исправления яхты на счет Турецкого правительства.

Капитан—паша, сознавая справедливость требования, согласился и отдал приказание о втягивании моей яхты в Казенное Адмиралтейства. Исправления должны были продолжаться целых два месяца.

Первое время я бывал в здешнем обществе, на вечерах, балах и в Итальянской Опере. Наше Посольство было очень многочисленно: господин Титов с женою; советником Посольства был князь Давид Голицын[276], женатый на Вере Аркадьевне Столыпиной; секретарями были князь Павел Петрович Вяземский, женатый на сестре ее[277] (обе были знаменитые красавицы и прелюбезные женщины); Г. Сталь[278], впоследствии посол в Лондоне; князь Петр Трубецкой, женатый потом на княжне Елизавете Эсперовне Белосельской—Калерджи; несколько драгоманов; Генеральный консул Пизани с целым штабом. Эту зиму проводил во дворце нашего Посольства старший князь Вяземский (поэт) с женою. Общество было самое приятное и я бывал в этих разных домах ежедневно. Прелестные дети, между проч<ими>, 9—ти и 10—ти летние девочки Мария Владимировна Титова[279], и Мария[280] и Вера Бек[281], оживлявшие эти дома.

Австрийским интер—нунцием[282] был барон Штюрмер, тот самый который состоял комиссаром от австрийского правительства при Наполеоне I на острове Св. Елены. Он был женат на француженке и у них бывали довольно часто балы и вечера.

Но все эти удовольствия не могли меня удержать в Константинополе и я решил воспользоваться временем, остающимся для исправления яхты и совершил одно из путешествий, о которых я давно мечтал, а именно на Афонскую гору.

Около 1 января 1850 г. я отправился на пароходе Австрийского Ллойда в Салоники. Там я нанял лошадей верховых для себя, живописца Кордовы и привезенного мною из Константинополя проводника, знакомого с тамошними местностями. На второй день путешествия нам пришлось подниматься на высокие горы, крытые глубоким снегом, и мы были застигнуты сильною вьюгою при жестоком ветре от N.О., против которого трудно было подвигаться; холод был сильнейший, мой живописец, сидя на коне, пришел в отчаяние, был убежден, что вынести этого не может и готовился умереть. Действительно, положение наше было довольно опасно, дороги уже никакой не было, всё было занесено снегом и ветер так силен, что лошади не могли передвигать ноги. Однако, после неимоверных трудов, мы достигли деревни с узкою улицею...[283]

...с братиею вышли навстречу мне, чего я не ожидал[284]. Но приезды русского путешественника и, особенно, в такое время года так редки, что это было для них вроде необычайного события, и я был принят с большими почестями.

Мне отвели просторную и хорошо обставленную комнату с широкими турецкими диванами и угостили ужином. Меня удивило, что он состоял из мясных кушаний, что доказывает, что монахи не очень строго соблюдают свои правила. Настоятель пригласил меня прийти в собор, на службу, которая должна была начаться в 10—м часу вечера и длиться всю ночь до 9—10—ти часов утра.

Так как я приехал 5—го января, то на следующий день должно было быть водосвятие в море, с большою процессию. Массы народа со всех окрестных мест, болгары, греки, занимали кельи, назначенные для богомольцев. Большая же часть расположилась на открытом воздухе в монастырском дворе и вне стен.

Я был тронут внимательным предложением игумена, но стоять 12 часов подряд в церкви было свыше моих сил и я считал, что такой подвиг мог быть доступен лишь одним монахам, и то афонским.

Я с благодарностью отклонил такую честь под предлогом большой усталости от пути. Я обещался прийти в церковь утром рано и спокойно лег отдохнуть. Но в полночь слышу стук у дверей, это монах пришел от настоятеля просить меня в церковь. Я наотрез отказал и повернулся на другой бок. Позже опять слышу стук, было два часа ночи, и опять настоятель просит меня пожаловать в собор. Нечего делать, спать не дают, я решил одеться и пойти.

Церковь была слабо освещена[285]. Из темноты выделялся старинный с позолотою иконостас. По обе стороны, вдоль стен сделаны деревянные отделения, где можно поместиться по одному человеку: они были заняты монахами. Для меня было оставлено одно. В каждом из них сделано сидение, которое откидывается назад, так что можно сидеть или стоять. Игумен стоял один на более возвышенном месте.

Пение было самое монотонное и усыпляющее, и по нескольку раз в течении этих бесконечных часов голова моя качалась, и я видел сны боле или менее приятные.

Около 7—ми часов