Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов Страница 21

Из Дневника Л. Н. Толстого

2 января. 1857. [Петербург] «Утром читал Белинского, и он начинает мне нравиться». 3 января. «Очень поздно встал, прочел прелестную статью о Пушкине». 4 января. «Статья о Пушкине — чудо. Я только теперь понял Пушкина. Обедал у Боткина с одним Панаевым, он читал мне Пушкина» (47, 108).

Толстой сделал локальные пометки, их немного, но они весьма примечательны с точки зрения понимания внутреннего состояния души писателя.

Так, в IV строфе первой главы ногтевой пометкой он подчеркнул вторую часть в пушкинском тексте «Он по-французски совершенно Мог изъясняться и писал» (IV, 7). Ему это было близко не только потому, что в совершенстве знал французский, но и потому, что это было одно из главных условий в кодексе человека комильфо. Собственно, в строфе отмечены те особенности, которые были важны для юного Толстого и героя его повести «Юность». Одним из первых ударов по желанию подражать идеалу комильфо был разговор Толстого с самим собой перед зеркалом, когда, глядя в него, он понял, что внешность его далека от аристократического стандарта.

Другая ногтевая пометка представляет собой отчерк перед ХI строфой первой главы:

«Как он умел казаться новым,

Шутя невинность изумлять,

Пугать отчаяньем готовым,

Приятной лестью забавлять,

Ловить минуту умиленья,

Невинных лет предубежденья

Умом и страстью побеждать,

Невольной ласки ожидать,

Молить и требовать признанья,

Подслушать сердца первый звук,

Преследовать любовь, и вдруг

Добиться тайного свиданья…

И после ей наедине

Давать уроки в тишине!» (IV, 10).

Здесь воссоздан почти донжуановский тип поведения, не свойственный Толстому. Молодой писатель высоко оценил маленькую трагедию Пушкина «Дон Гуан».

«Прочел Дон Жуана Пушкина, — писал он в своем дневнике 3 июня 1856 г. — Восхитительно. Правда и сила, мною никогда не предвиденная в Пушкине» (47, 77).

И этот восторг оттого, что сам Толстой, натура страстная, темпераментная, был в то же время застенчивым молодым человеком, с комплексом уязвимости, о причинах которой он поведал так замечательно в повести «Детство», вложив свои переживания в уста Николеньки Иртеньева:

«Я очень хорошо помню, как раз за обедом — мне было тогда шесть лет — говорили о моей наружности, как maman старалась найти что-нибудь хорошее в моем лице, говорила, что у меня умные глаза, приятная улыбка, и, наконец, уступая доводам отца и очевидности, принуждена была сознаться, что я дурен; и потом, когда я благодарил ее за обед, потрепала меня по щеке и сказала: — Ты это знай, Николенька, что за твое лицо тебя никто не будет любить; поэтому ты должен стараться быть умным и добрым мальчиком. Эти слова не только убедили меня в том, что я не красавец, но еще и в том, что я непременно буду добрым и умным мальчиком. Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал, что нет счастия на земле для человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами, как я; я просил Бога сделать чудо — превратить меня в красавца, и все, что имел в настоящем, все, что мог иметь в будущем, я все отдал бы за красивое лицо» (1, 53).

Толстой не раз признавался, что завидовал аристократической красоте старшего брата Сергея и его легкости общения с женщинами самого разного уровня — от цыганок до представительниц высшего света.

Толстой был далек от того легкого моцартианско-донжуановского темперамента, который был свойствен Пушкину. Здесь ближе к Пушкину Иван Бунин с его «Легким дыханием».

Обратил Толстой особое внимание и на строфы, в которых Пушкин свел на брегах Невы Онегина и «воображаемого автора». Толстому очевидна была граница, разделяющая Онегина и того, кого принято называть «образом автора», он вполне осознавал некий прием, используемый Пушкиным с целью уверить наивного читателя, что он, собственно Пушкин, и Онегин — различны между собой. Потому Толстой и выделил те фрагменты в 46-й и 48-й строфах первой главы, где ощутимо это различие.

XLVI

«Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, тoгo тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Тoгo змия воспоминаний,

Toгo раскаянье грызет.

Все это часто придает

Большую прелесть разговору.

Сперва Онегина язык

Меня смущал; но я привык

К eгo язвительному спору,

И к шутке, с желчью пополам,

И злости мрачных эпиrрамм». (IV, 25)

Карандашом Толстой отчеркнул 4 строки, созвучные его состоянию души. В эти дни он продолжал работу над своей трилогией «Детство», «Отрочество», «Юность».

«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти, — писал он в своей первой повести, — освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений» (1, 43).

Но были и другие воспоминания, далеко не радужные, такие, что невольно ощущалось, как «раскаяние грызет» душу. Достаточно открыть дневники молодого Толстого, не говоря о позднем, чтобы найти подтверждение этим угрызениям совести. Да и в трилогии предостаточно тому свидетельств. Но то, что так важно было и для самого Пушкина и что присуще было самому Толстому, оставалось за пределами страданий героя романа, блиставшего «язвительными спорами» и «желчью» «мрачных эпиграмм».

Толстой подметил характерную деталь, указывающую на границу, разделившую «воображаемого автора» и Онегина, он подчеркнул две строки двумя чертами:

XLVIII

«С душою, полной сожалений,

И опершися на гранит,

Стоял задумчиво Евгений,

Как описал себя пиит.

Все было тихо; лишь ночные

Перекликались часовые,

Да дрожек отдаленный стук

С Мильонной раздавался вдруг;

Лишь лодка, веслами махая,

Плыла по дремлющей реке:

И нас пленяли вдалеке

Рожок и песня удалая…

Но слаще, средь ночных забав,

Напев Торкватовых октав!» (IV, 27)

Дремлющая река и плывущая по ней лодка, и это слово «лишь». Испита чаша общения, один — «с душою, полной сожаленья», другой — вдохновенный певец