Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене Страница 21

которой жил сторож Николай. Фамилия его была нам неизвестна, все звали его рябым Николаем, потому что лицо его было испещрено глубокими шрамами. Кто его так разукрасил, один Бог знает, но он так и сыпал историями о золотоискателях, убийствах и грабежах, так что у нас волосы дыбом вставали и казалось, что сам Николай был их участником. Как-то раз мама, напялив мужскую шапку и надев ватные штаны, зашла к Николаю погреться. Он и спрашивает:

— А ты, парень, женат?

— Да, — отвечает мама.

— Такой молодой и уже женат? А дети есть?

— Есть.

— И сколько же?

— Трое.

— Большие?

— Старшему двадцать лет. И не парень я, а женщина!

Тот ахнул от изумления:

— Ну и баба!

А меня, подобным же образом одетую, кто-то спросил:

— Дедушка, ты последний?

Двери юрт никто даже на ночь не запирал. Однажды просыпаемся, смотрим — горит коптилка, а за столом сидит рябой Николай и курит.

— Погреться пришел. Не прогоните?

Мама разговорилась с ним, он угостил ее табаком. (Когда мы приехали, курящим выдавали норму табака или пачку папирос «Парашют».) Я тогда уже курила, не таясь. Раз сижу и мечтаю: достать бы где-нибудь хоть маленький кусочек сахара. Вот я и говорю маме:

— Угадай, чего мне больше всего хочется?

— Курить, небось?

— Ага, — соврала я, чтобы не терзать маме сердце из-за сахара.

— Что с тобой сделаешь! Кури. Если бы я сама не дымила, показала бы тебе, как курить, а так…

Однако ни табака, ни папирос больше не привозили. Выдавали нам норму плиточного чая. Мы-то без чая обходились, а якуты очень любили его и менялись с нами на рыбу. Николай приходил почти каждую ночь, дело в том, что у нас на полке он держал свой табак. Как-то раз, угостив нас, он сказал, что мы можем брать когда захотим. Придя покурить в очередной раз, страшно удивился, найдя табак нетронутым.

— Почему не курите?

— Не можем, слишком дорогой теперь табак, — ответила мама.

— Потому у вас и держу. Весь свет не угостишь.

Николай был добрым человеком, не раз спасавшим нас от настоящего голода.

Раз Гудьюргис вернулся из очереди за мукой с пустыми мешочками.

— Замерз, дико замерз, — едва выговорил он, ложась в постель.

— Может быть, у вас есть чуточка спирта? — спросила мама.

— Нет.

Он уснул. Пришел Жильвитис. Я сидела на нарах и смотрела на тяжело дышащего Гудьюргиса. Вдруг он вдохнул воздух, подержал в груди и медленно выдохнул… На его лбу блестели крупные капли пота. Он дернул головой и перестал дышать. Я закричала. Жильвитис шлепал его по щекам, тряс за плечи. Гудьюргис был мертв. К тому времени он уже распух от голода, и не хватало, видимо, только этого переохлаждения. Когда комиссия делила его вещи, то нашли грамм двести спирта… Комиссия составила акт, решала, кому что отдать, а спирт, разведя водой, члены комиссии выпили. В комиссию входил и нечистый на руку сосед. Когда все разошлись, выяснилось, что пропали три моих летних платья. Мы не могли понять, куда они подевались, но не особенно убивались, потому что не верили, что они еще когда-нибудь понадобятся. Бывший капитан дальнего плавания Эдуардас Слесорайтис киркой выбил во льду яму, положил завернутого в простыню Гудьюргиса и засыпал льдом. Первый раз смерть настигла литовцев на берегу Яны, и первый раз я видела смерть человека. Когда солнце последний раз той осенью показалось над горизонтом, Гудьюргис позвал нас: «Пошли, взглянем на солнце. Может, кто-то из нас увидит его сегодня последний раз. Теперь оно покажется только в феврале». Мы все вышли тогда из юрты, солнышко, черкнув красной полоской по горизонту, спряталось. Для Гудьюргиса и впрямь последний раз. Может, у него было предчувствие?

Дни тянулись очень медленно. Не раз мысленно мы задавались вопросом, будем ли когда-нибудь еще есть хлеб. Дрова приносили из тундры, так что в юртах было тепло. Дни становились все короче и короче. Однажды мама колола дрова, прижала ногой палку, стукнула топором, и другой конец палки ударил ее по лицу. Брызнула кровь. Оказалось, сломан нос. С тех пор мама утратила обоняние.

Наступила настоящая зима. Метели полностью засыпали юрты, и только жестяные трубы дымили из-под снега. К счастью, дверь юрты Жильвитиса, где жила Ядзя, находилась сбоку, она одна и оставалась незанесенной, ветер старательно сметал с нее снег. Если бы не эта юрта, то после первой метели мы все были бы погребены под снегом. Ядзин брат Владас, выйдя из юрты, первым делом раскапывал проход к нашей юрте, мы, в свою очередь, откапывали Закарявичюсов, и так, помогая друг другу, мы спасались из снежного плена. Копать начинали лишь после того, как пурга стихала, так что под снегом доводилось просидеть шесть-семь дней кряду. Около юрты стояли жерди — наши дрова. Сидим под сугробами и слышим, как над головой снег скрипит — кто-то наши дрова тащит… Да и кому другому быть, как не Владасу Калковасу — все другие юрты занесены. Зло берет, ничего не можем сделать, как только ждать, пока тот же Владас не раскопает нашу дверь.

На небе стало появляться северное сияние. Известно, что могущество и величие гор не может ощутить тот, кто никогда не видел их своими глазами, точно так же никакими словами нельзя передать неповторимую красоту северного сияния. Если кто-то из нашей семьи видел его первые сполохи, то тут же бросался назад в юрту с криком: «Сияние, великолепное северное сияние!» Мы все выбегали и, запрокинув головы, не уставали дивиться этому чуду природы. А Карвялисы и Ясявичюсы удивлялись, глядя на нас: «Эти Бичюнасы снова дурака валяют! Пялятся на небо, разинув рты, ждут, что сияние туда влетит и накормит их!»

Положенной нам нормы муки хватало лишь на жиденькое пойло, и многие стали болеть цингой, слабеть и пухнуть, а от распухания до смерти один шаг. Кто, заболев, ложился, тот уже больше не вставал. Люди бродили, как призраки, с трудом переставляя ноги, но изо всех сил старались двигаться. У детей ноги были в язвах, ходить они уже не могли. В юрте Жильвитиса жили муж и жена Гирчисы, учителя, с четырьмя малолетними детьми, а в ту зиму у них родился еще один мальчик. Новорожденный скоро умер. Гирчис положил тельце в коробку от масла, сунул под мышку, взял кирку, пошел на отведенное под кладбище место, пробил во льду ямку и один похоронил сыночка. И снова вспомнилось, как один из детей Гирчисов, увидев, как соседка печет блины, запищал: «Мамочка, укрой меня с головкой!» — «Почему,