Повесть о военном детстве - Георгий Рудольфович Граубин Страница 21

Не обращая на нее внимания, Федька пригнул Кунюшу до самой земли и яростно зашептал:

– Жри, жри, не стесняйся: колхозное же, не свое!

– Ну чего вы, я же для всех старался, – хныкал Кунюша. Но Костыль стукнул его по шее и заорал:

– Жри, кому говорят!

Но тут подскочила Надя, рывком подняла Кунюшу, залепила пощечину Федьке и больно завернула руку Вовке Рогузину. Ее раскосые глаза горели синим огнем, развязавшаяся коса разметалась по воротнику пальто. На Надиных щеках яблоками пылали красные пятна.

– Урки вы, а не мальчишки, – гневно задыхаясь, выпалила она. Федька остолбенело смотрел на нее, а Вовка-Костыль растерянно хлопал ресницами. – Коля, – успокаиваясь, сказала Надя, – собери это зерно и отнеси в колхоз. А вы не смейте изгиляться над человеком!

Кунюша заелозил по земле, собирая пшеницу, а Надя повернулась и быстро зашагала вперед.

– Мальчики, ну чего вы там мешкаете? – окликнула издалека Глафира. – Догоняйте живее.

– Они переобувались, – как ни в чем не бывало, крикнула за всех Надя. – А Николай Голощапов вещи в колхозе забыл, обратно пошел в деревню. Да вы не беспокойтесь, он догонит – это же рядом!

Исчезнувшие лекарства

Всю обратную дорогу мы рассуждали о том, что нам делать с нашей плантацией. Травы, наверняка, замерзли или засохли, но мы все же решили их убрать и отправить для пробы в город. Но когда я заглянул в огород, увидел, что грядки голые: на них не было ни одной травинки. Только открыл дверь в избу, как навстречу бросилась мать. Она суетливо помогла мне раздеться, потом так же быстро ушла в комнату, и я услышал, что она всхлипывает. В прихожей на табурете сидел насупленным Шурка и ковырял пальцем в стене.

– Чего натворил, говори сейчас же, – подступил я к нему. – Чем маму обидел?

– Я не обидел, я греться ходил, – собираясь заплакать, зашмыгал братишка носом. – А оно взяло и сгорело.

– Что сгорело, где сгорело? – не понял я.

– Да сено я тут купила, оно и сгорело, – заступаясь за Шурку, через стенку сказала мать. – Глупый он еще, ничего-то не понимает. Зажег костер в огороде около стога, а сено и вспыхни. Но теперь оно нам больше и ни к чему… – Голос матери дрогнул и она заплакала.

Еще никогда я не видел ее такой растерянной, жалкой. Даже когда отец сидел в тюрьме, она никогда не падала духом. Возвращаясь после тюремного свидания домой, она как ни в чем не бывало радостно хлопотала около печки:

– Потерпите, сынки, сейчас подою корову, напою вас парным молочком. А это что – снова чашку разбили? Ну, ничего, силенки в вас прибывает – вон на какие мелкие куски расхлестали. Будем пить из консервных банок: опять же посуды мыть меньше.

Горестное предчувствие сдавило мне сердце.

– Корову украли? – чуть не закричал я. – Или под поезд попала?

– Беги, сынок, к кому-нибудь, зови на помощь людей, – быстро запричитала мать. – Надо ее дорезать, пока она еще теплая. Подохла наша корова, за стайкой лежит Буре-енка!

Не помня себя, я стремглав бросился к Кузнецову. Дверь оказалась на замке. Тогда я перемахнул через забор к Савченко.

– Савелич, у нас корова подохла, дорезать надо, помогите скорей!

– Чего же ее дохлую резать, – флегматично заметил Савелич, отесывая бревно. – Собаки ее и так съедят.

– Да нет, она еще теплая, надо кровь выпустить. Пойдемте скорей!

– Мясниковская работа законных денежек требует, – назидательно протянул Савелич, втыкая топор в бревно. – Потом за неделю в бане не отмоешься.

– Да мама заплатит, вы не бойтесь. И вашей собаке потроха будут.

Савелич засунул за голенище нож, взял оселок, фартук, ведро.

– Ну, показывай, где дохлятина.

Я повел его за стайку прямо по огороду. На наших грядках были отчетливо видны следы коровьих копыт. Возле лежала наша Буренка. Савелич стал точить нож.

– Когда сгорело сено, корова открыла рогами воротца и сама зашла в огород, – вышла на крыльцо мать. – Надо было ее выгнать, а я подумала, пусть пощиплет напоследок вашей травы, пока она не совсем засохла. Прихожу на обед, а она уже мертвая!

У меня комок подкатился к горлу. Я сел рядом с Буренкой, обнял ее за шею и горько заплакал. Прижимаясь к ней, я вдруг почувствовал, что под рукой что-то стукнуло: тук-тук. Я наклонился и услышал, что Буренка храпит.

– Савелич, да она живая, – что было мочи, закричал я. – Сердце у нее бьется!

– Сейчас перестанет, – вытер Савелич нож о пиджак. – За работу отдадите заднюю ногу.

– Не дам, не дам! – как клещ вцепился я в шею Буренки. – Корову резать не дам!

Буренка сонно открыла глаза, жалобно замычала и опять захрапела, жалобно, еле слышно.

– Воды, скорее ей дайте воды! – закричал Кузнецов, с трудом перелезая через, забор. – Да она что, белены объелась?

– Не белены, а травы, ну, той, которую мы сеяли. Резать не дам, она спит, валерьянки наелась!

– Ах, оголье, вот тебе и лекарство! «От желудка лечат, успокаивают». Вот тебе и успокоили! Ишобы вы тут стрихнину насеяли.

Савелич недовольно забрал ведро, фартук и, что-то бурча под нос, поплелся задами домой. Петр Михайлович принес теплой воды, стал растирать Буренке спину и шею.

К вечеру корова окончательно очухалась и, как ни в чем не бывало, замычала, требуя, чтобы ее подоили…

Забавная школа

К нашему возвращению заведующей школой назначили Славкину мать. Она долго отнекивалась, но потом ее все-таки уговорили. В Киеве она преподавала английский язык, а здесь пришлось учить первоклассников и третьеклассников. Во время уроков она часто задумывалась, и ребятишки вовсю списывали друг у друга диктанты и задачки. Злой Захлебыш сразу же прилепил ей кличку Печальная Лиза.

Славка уехал учиться на соседнюю станцию, и теперь видеться с ним мы могли только по воскресеньям. Там была семилетка, а при ней интернат.

Школа у нас была забавной: в одном классе учились сразу два класса. Два ряда парт назывались вторым классом, два – четвертым. После обеда наши места занимали первый и третий классы. Так мне учиться еще не приходилось.

Пока меланхоличная Мария Петровна объясняла нам материал, второклассники решали задачки. Когда классную работу выполняли мы, она занималась с ними.

Мы с Генкой сели на последнюю парту во втором ряду, Артамонов с Костылем пристроились поближе к печке, Кунюша и Захлебыш – возле окна. Первые парты облюбовали девчонки. Место рядом с Надей Филатовой пустовало: на нем в прошлом году сидела Кузнецова Галка.

На первой же перемене Кунюша чуть не подрался с Вовкой Рогузиным. Это было невероятно: Кунюша всегда заискивал перед Костылем, стараясь ему во всем угодить. Костылю это нравилось, и он простил ему летом даже историю с украденным пулеметом.

Сегодня во время уроков, когда Мария Петровна что-то объясняла второклассникам, Кунюша настраивал музыкальный инструмент. Засунув лезвие безопасной бритвы в щель парты, он оттягивал ее пальцем и блаженно закрывал глаза. Лезвие пело, как надоедливый комар, ребятишки оглядывались. Кунюша довольно ухмылялся. Захлебыш открыл беглый огонь по второклашкам из малокалиберной рогатки, сворачивая пульки из газетной бумаги. Перед звонком раскачался и Вовка Костыль. Он незаметно подкрался к Наде Филатовой и привязал ее косу к спинке парты.

После звонка Надя резко вскочила и, вскрик-нув, опустилась на парту. Из ее раскосых глаз брызнули крупные слезы, Костыль довольно загоготал. Кунюшу словно стукнули поленом по голове: сначала он побледнел, потом покраснел, схватил Вовку за воротник и тихо, но твердо шепнул:

– Выйдем, хмырь, потолковать треба.

Вовка иронически смерил его с головы до ног и снисходительно разрешил:

– Пойдем, потолкуем.

Когда мы выскочили во двор, Костыль уже держал Кунюшу за грудки и старался угодить кулаком в подбородок. Кунюша изворачивался и пытался оторвать ему ухо.

Мы бросились к драчунам, силой растащили их в стороны. У Кунюши вздулась отвислая губа, Вовкино ухо пылало июньским маком.

– Погоди, я тебе кишков отмотаю, – пригрозил Костыль, отплевываясь и ощупывая покрасневшее ухо. – Совсем ошалел, что ли?

– Не будешь на девчонок рыпаться, – огрызнулся Кунюша, вытирая губу. – Нашел кого задевать.

– А ты что – девичий пастух, да? – успокаиваясь съязвил