Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский Страница 20

А вот другой урок.

Кумиром оперной Москвы был бас, актер-«неврастеник» Александр Степанович Пирогов. Сколько раз с галерки экспериментального театра (так раньше назывался филиал Большого) я кричал во все горло: «Пирогов!», набивая себе мозоли на ладонях. И вот теперь мне было надо с ним репетировать. Я вводил его на роль Гремина в спектакль «Евгений Онегин», мной поставленный и получивший уже широкое признание. Но мне предстояло репетировать роль с артистом, который ее уже исполнял с огромным успехом многие годы, во многих театрах.

И вот я репетирую — деликатно, с почтением. Опытному артисту понятно все, что я от него требую, он внимателен и исполнителен. Через 45 минут я благодарю его и отпускаю. Роль-то малая, традиционная, сотни раз исполненная. Через полчаса, сидя в репертуарной комнате театра, я невольно подслушал через фанерную стенку такой разговор:

Незнакомый женский голос. «Ну как, Александр Степанович, Вам понравился наш новый молодой режиссер?»

А. С. Пирогов: «Молодой режиссер! Он очень мил, но разве это режиссеры? Я к нему пришел репетировать, пиджак снял, чтобы попотеть… А он через 40 минут говорит „Спасибо!“ Вот они, молодые, современные!»

Десятки и сотни артистов, измученные мною на репетициях в различных театрах разных городов и стран (и многие из них благодарны мне за эти мучения!), пусть знают, что уважать актера, служить ему, а значит, добиваться от него всего возможного и невозможного на репетициях научил меня их коллега, знаменитый артист Александр Степанович Пирогов! С тех пор редкий актер уходил с моей репетиции не попотев как следует. Но, разумеется, его (или ее) пот смешивался с моим. И «спасибо» мне стали говорить актеры.

Но все же главное, что не меня учили, а я учился, зная, что это единственный путь к радости и успеху.

Первыми моими учителями и друзьями в Москве были дирижеры. Это были великие мастера. И именно потому я был им нужен. Парадокс? Нет, закономерность! Часто трудноуловимая, но очевидная. Мне к ним ко всем надо было приспосабливаться. Не думайте, что это унизительно, это надо уметь, как умеет хороший режиссер приспосабливаться к техническим особенностям актера.

Когда я «перекраивал» старый спектакль «Царская невеста», дирижером этого спектакля был Лев Петрович Штейнберг. О нем ходили легенды, что мастерство его рук таково, что он способен управлять любым оркестром так, как управляет фортепиано виртуоз-пианист. Во время спектакля, как говорили оркестранты, он мог выделывать «всякие штуки». Феноменальные руки и непредсказуемость!

За час до моей первой репетиции он официально заявил, что дирижировать спектаклем, режиссером которого является непонятно откуда взявшийся невежда, он не станет. Сделав это официальное заявление, он хлопнул дверью и пошел на репетицию. Увидев меня на репетиции, он открыл мне объятия и чуть ли не со слезами на глазах воскликнул: «Наконец-то я дожил до радости работать с гениальным режиссером!» После репетиции на вопрос Самосуда о новом режиссере он громко ответил: «Это для вас он новый!» О Покровском — замечательном мастере — он знал давно и именно поэтому потребовал, чтобы Покровский ставил «Царскую невесту». «Он вам всем покажет!» — кричал Лев Петрович, выходя из театра, и отправлялся на очередные гастроли. Но дирижером он был действительно феноменальным.

Моим закадычным другом был Кирилл Петрович Кондрашин. Нас объединяли возраст и свойственное ему желание всем фрондировать. Мы подстегивали друг друга в поисках нового, оригинального. Вместе получили две Сталинские премии за подготовленные спектакли и одну здоровую затрещину (на двоих!) от Сталина за постановку подхалимского спектакля о колхозной деревне.

Впрочем, это можно причислить к урокам судьбы. Мы так стремились отобразить светлые дни колхозной деревни (опера украинского композитора Жуковского «От всего сердца»), а Сталин посмотрел, рукой махнул и пошел на мой же спектакль «Садко». А нас долго прорабатывали и глумились над нами. Но мы были молоды и уверены, что «и это пройдет»!

Но все были заинтересованы в моей дружбе с Лариными, Германами, Варяжскими гостями, а иной раз и с царем Берендеем, а может, и с самим царем Борисом!.. В театре среди них мне было уютно, и я им тоже, видимо, был нужен. Каждая репетиция была радостью, бывали радости и личные.

Настало время вспомнить третью радость из воспоминаний, оставшихся в душе навечно.

Пиком удовлетворения моей гордости, моментом наивысшей радости стал спектакль «Садко». Во-первых, потому что я работал на равных с Головановым, который был дирижером спектакля, и с Ф. Ф. Федоровским, который был художником. В спектакле были заняты все знаменитости театра, а на мои репетиции («интереса и любопытства ради») приходила Антонина Васильевна Нежданова. Я никогда не забывал, что все эти имена — легенды Большого, что им поклонялись, о них говорили с почтением в семье моих родителей, и я с трепетом слушал истории, связанные с ними. Может быть, поэтому я с особым чувством вспоминаю все, связанное с этим спектаклем.

Торжественная премьера. Я — постановщик, а мои коллеги по постановке — те, на кого я с детства молился: дирижер спектакля — Николай Семенович Голованов, художник спектакля — Федор Федорович Федоровский. Во втором ряду партера моя мама — Елизавета Тимофеевна Стухова.

Недавно по делам зашел я на бывшую квартиру Антонины Васильевны Неждановой. В ней все так, как было и раньше. А племянница Антонины Васильевны Марина Ивановна напомнила мне о самом для меня дорогом. Она вспомнила, как на этом премьерном спектакле моя мама и сестра Голованова, которая сидела с ней рядом, узнали друг друга и вспомнили, что учились вместе в гимназии. Радостью для них было и то, что выяснилось: режиссером-постановщиком знаменитого уже спектакля был тот Боря Покровский, о котором говорили, как о ребенке… «Я всегда говорил, что Покровский — приличный человек!» — долго повторял после этого Голованов. А ведь совсем недавно я был «выкормыш Самосуда», как окрестил меня Пазовский, и «выскочка из провинции», как назвал меня Голованов. В театре всегда так: как только прорепетируешь, так люди обостряют к тебе внимание, как узнают «родословную», так сразу определяют корень успеха. Я был счастлив и благословлен жизнью в третий раз! Мне показалось, что я ответил маме (а может быть, и папе, которого уже не было в живых) на главный материнский вопрос: «Что будет с моим сыном?»

Много прошло лет. А я все тешу себя тем, что маме в этот миг было приятно. Она любила меня. Отплатил ли я ей хоть