Загадка по имени Кристобаль Баленсиага - Мария Фернандес-Миранда Страница 20

В завершении этой главы мы можем заключить, что платье, которое Кристобаль Баленсиага создал для Фабиолы 15 декабря 1960 года, стало настоящим благословлением для невесты, поскольку ее счастливый брак продлился более трех десятилетий. Бодуэн скончался в Мотриле (Гранада) в 1993 году. В день похорон супруга испанская королева всех бельгийцев вновь оделась в белое, символ своей веры в воскресение. Набожность была чем-то общим для Фабиолы и Кристобаля, который, когда жил в Париже, всегда находил время для посещения мессы в церкви Сен-Пьер де Шайо [40]. Как говорил Живанши, он всегда «оставался твердым в своей вере» [41].

8. Конец эры Balenciaga

Париж, 1968

В моем возрасте жизнь изменить еще можно, но не призвание.

Как только мы переступаем порог парижской квартиры Баленсиаги, мы видим огромную фреску. На стенах гостиной висит картина Брака, несколько набросков Джакометти и фотография, на которой виднеется сдержанный пейзаж Игельдо. На столе, расположенном рядом со шкафом с идеально расставленными книгами, лежит экземпляр Vogue. Он открыт на странице, где изображена первая коллекция Андре Куррежа. Того самого Куррежа, который когда-то был ассистентом в ателье испанского кутюрье, а сейчас работает сам на себя. На сфотографированной модели топ, обнажающий пупок [42]. Кристобаль встает со стула, смотрит краем глаза на журнал, замечает гордо обнаженный пупок и мысленно пробегается по своим собственным творениям. Платье-туника, состоящее из двух прямых частей, освобождающее тело под тканью, а не стягивающее его. Платье-мешок, облегающее фигуру чуть ниже колен, больше похожее на архитектурное произведение, нежели на предмет одежды. Платье Baby Doll, отсылка к куклам, в котором невозможно понять, где находится талия. Эстетика дизайнера развивалась в сторону все более абстрактных форм. Мир тоже эволюционировал, но Баленсиага не понимает, в какую сторону. Он вздыхает, закрывает журнал и отбрасывает его в сторону, так далеко, что Vogue приземляется на кресло.

В памяти кутюрье всплывает воспоминание, связанное с одним из его самых первых учеников, Эмануэлем Унгаро, который несколько лет назад выпустил собственную коллекцию. В ней не было и намека на вечерние наряды, потому что социальная повестка уже не была той, что прежде. Из Лондона до Баленсиаги доходят слухи о некой Твигги, девушке с короткой стрижкой и детским лицом. Она добилась огромного успеха, появившись на обложках в мини-юбках и с неожиданными накладными ресницами, уходящими в бесконечность. Новое поколение дизайнеров беззастенчиво поддерживает то, что называется прет-а-порте, иными словами, «готовое к употреблению», словно речь идет не о моде, а о пицце, чей неизменный рецепт смог мы удовлетворить все вкусы. Но хуже всего не это, а то, что эта формула работает, потому что дочери клиенток Баленсиаги почти не интересуются высокой модой. Некоторые из них, одни из его самых близких клиенток, отважились спросить дизайнера, не собирается ли он попробовать себя в прет-а-порте, на что баск сухо ответил:

– Я проституцией не занимаюсь.

Кристобаль делает глоток кофе, налитый в изящную фарфоровую чашку, и ставит ее обратно на поднос, изысканно накрытый льняным ковриком. Он ходит по комнате, скрестив руки за спиной, пока наконец не останавливается и не отодвигает тяжелые шторы, чтобы выглянуть из окна. Безупречный порядок его квартиры, обставленной мебелью в стиле Людовика XVI, с преобладанием зеленых тонов в интерьере, контрастирует с хаосом снаружи [43]. На улице видны баррикады. На дворе стоит май 1968 года, студенты университетов выступили с различными громкими требованиями. «Запрещать запрещено!», – кричат они. Они противостоят полиции, в ярости выходят на улицы и кричат: «Под брусчаткой пляж!»1. Обычно студенты встречаются на другом береге Сены, в таких красивых местах, как Café de Flore или в Brasserie Lipp. Баленсиага чувствует, что реальность, развернувшаяся у него перед глазами, больше ему не принадлежит. Вот уже более пяти десятилетий он работает не покладая рук. Его производительность в некоторые периоды превышала шестьсот произведений в год. Ежедневно он проводит более ста пятидесяти примерок. Ему уже исполнилось семьдесят три года, он чувствует, как от ревматизма у него немеют руки. Да и попросту говоря, он просто устал [44].

Кроме того, именно сегодня Баленсиага как никогда хорошо осознает, насколько быстро летит время, о чем пророчески свидетельствуют его духи La Fuite des Heures. Он уже почти не помнит гармоничные черты лица Владзио. Но сейчас Кристобалю недостает не только его. Пару лет назад скончалась его верная сестра Агустина. Диор, поздно пришедший в высокую моду, ушел вскоре после нее. После внезапной кончины француза молодой человек по имени Ив Сен-Лоран взял на себя руководство его домом, как будто можно было узурпировать личность кого-то другого [45]. Кармел Сноу, редактора, которая так хвалила его произведения, тоже больше нет. Весь его мир постепенно рушится.

Конечно, хорошие новости тоже есть. Французское правительство только что присвоило ему звание кавалера Почетного легиона за заслуги перед индустрией моды. Он до сих пор помнит, как во время Второй мировой войны Гитлер отправил шестерых немцев в его maison. Эти невоспитанные арийцы должны были убедить кутюрье перевезти высокую моду из Парижа в Берлин, на что Баленсиага с иронией ответил:

– Разумеется, господа, и заодно возьмите с собой из Испании корриду. Заставьте немцев в ней поучаствовать, посмотрим, что у них получится [46].

В любом случае получение награды Почетного легиона звучит для него как прощание, потому что такое признание похоже на букет цветов, вручаемый актрисам театра перед тем, как занавес опустят в последний раз. Неужели его спектакль уже подходит к концу?

Он ложится на кровать с распятьем в изголовье и пытается уснуть. Разглаживает ладонью простыню, взбивает подушку, ворочается в кровати. Его не покидает мысль: «В моем возрасте жизнь еще можно изменить, но не призвание».

Ох, призвание. Le metier. Хоть ему так и не удалось в полной мере овладеть французским языком, это слово Баленсиага часто использует, ведь он всегда считал себя именно ремесленником. Он может поменять жизнь, да, но осваивать новую профессию уже поздно.

Он ворочается в постели, его продолжают мучить тревоги. Да, на улице всё поменялось, и, конечно же, нельзя забывать об экономическом вопросе. Страховые взносы резко возросли. Одежда высокой моды превратилась в труднодоступную роскошь [47]. В особенности та, что носит его имя, le plus cher et avec la clientèle plus riche, самая дорогая и с самой богатой клиентурой. Именно так всегда говорили в высоком обществе Парижа. Он включает лампу на прикроватной тумбочке и