Время бросать камни - Виктор Александрович Стариков Страница 20

Дмитрий опять думал свою думу — что впереди? Он будет в семинарии. Как ему держаться? Не поддаваться обстоятельствам, как бы они ни были дурны, ни в коем случае. Пожалуй, даже хорошо, что он — своекоштный, хотя для родителей это и тяжело. Он не будет, как семинарист, живущий на всем казенном, зависеть круглые сутки от мелочной опеки наставников, профессоров, сможет и товарищей выбрать подходящих, лучше распорядиться свободным временем.

Сумел же он в Екатеринбурге, в духовном училище, в эти два года отгородиться от тех, с кем не хотел вступать в близость, сохранить душевную самостоятельность, победив себя, ушел в учебу: тем самым, наверное, спас себя от дурного и всяких соблазнов.

Зачем Дмитрий едет? Набираться знаний. Духовная семинария для него — ступень к настоящему образованию, выбору жизненного пути. Этому и подчинит он все свои дни в Перми.

2

О Перми только и славы — губернский город. Ничем не лучше Екатеринбурга. Там, пожалуй, хороших домов еще побольше будет. А такого дворца, как дом Харитоновых, что на Вознесенской горе против особняка золотопромышленника и купца Ипатова, вовсе нет. Грязные и непроходимые улицы. Собачий лай за глухими заборами. Так же много кабаков и всяких питейных заведений. В Екатеринбурге самое поганое место — Конная площадь, а тут Черный рынок, где всегда толпится великое множество подозрительного люда, с испитыми лицами, воровскими повадками, шатаются гулящими артелями бурлаки. Заметно только, что в Перми на главных улицах, не в пример больше, чем в Екатеринбурге, всякого служивого и чиновного люда в форменных шинелях, с кокардами на фуражках.

Длинное трехэтажное здание духовной семинарии стоит на откосе против желтого кафедрального собора, выходя грязными постройками к реке. Из окон видна широкая Кама, пристани, растянувшиеся по городскому берегу, а за рекой темнеют леса. Поблизости, на Монастырской улице, большой сад и архиерейский дом. Консистория — центр управления всеми делами епархий Пермской и Соликамской.

Порядки же в семинарии почти такие же, как и в екатеринбургском училище. Разница, пожалуй, только в том, что тут предметов больше. Зубрежки прибавилось, и более трудной.

…Поначалу в Перми все у Дмитрия складывалось ладно. В первый класс экзамен выдержали восемьдесят шесть человек. В разрядных списках Дмитрий Мамин занял вполне приличное место — одиннадцатое, чем весьма порадовал родителей.

А потом начались неприятности. Сначала мелкие, несерьезные. Например, поселился Дмитрий неразумно далеко от семинарии, погнавшись за дешевизной квартирной платы, в маленькой и сырой хибарке, вместе с тремя сотоварищами по духовному училищу в Екатеринбурге, на углу Петропавловской и Верхотурской улиц. Не стоило ему торопиться с жильем, надо было бы подождать, приглядеться. Но Тимофеич весело и настырно, как заправский семинарист, кричал и уговаривал, что не все ли равно, где ночевать своекоштнику. Дескать, день-деньской в семинарии, а гривенник лишний кармана не оттянет.

Дмитрий подумал, подумал и решил, что в самом деле это разумно — деньги сбережет. Потом, позже, вспоминая свое вроде благое решение, подумал, что бог располагает, а дьявол не дремлет, раз дьявол так легко побеждает душу человеческую.

Сложными и противоречивыми были у Дмитрия первые впечатления от семинарии.

Какие среди преподавателей уникальные фигуры! Хоть в сочинения Гоголя вписывай. О некоторых стоило бы рассказать в письмах к родителям, но не хочется пока расстраивать отца и мать. Столько у них беспокойства за Митины дела в Перми, так они тревожатся, чтобы он не повторил горестной судьбы брата Николая.

Вот, например, преподаватель философии Михаил Павлович Королев. Злой и обидчивый, вечно ссорящийся с коллегами, инспекторами, кляузник и доносчик. Он может вдруг, если усмотрит что-то неподобающее, по его мнению, в поведении семинаристов, внезапно прервать урок и уйти из класса. Все ему сходит с рук. Боятся его наветов и длинных письменных кляуз.

Как-то в коридоре Королев в присутствии многих воспитанников громко и запальчиво выговаривал инспектору:

— Кашляют именно в тот момент, когда я начинаю говорить. Громко сморкаются и притом смотрят на меня нахально и усмехаются. А могут и поганый язык показать… Усмирите их! А не захотите — жаловаться буду.

Кончил этот философ весьма прискорбно. Однажды впал в буйство; доктор, свидетельствовавший Королева, немедленно поместил его в сумасшедший дом. Оказывается, Михаил Павлович уже два года был тяжко и неизлечимо болен манией преследования. Чему он мог научить, если даже члены комиссии делали выводы, что семинаристы «в обзоре философских учений весьма слабы».

Семидесятилетний Эйхберг Николай Владимирович совершенно иной; совсем уж ветхий, слабый глазами, тугой на ухо. Преподает французский язык. Не замечает, что ученики не умеют даже читать прилично, уж не говоря о произношении. Зато гордится, что является современником нашествия французов на Россию и учительствует с 1814 года — скоро полных пятьдесят пять лет. Давно бы пора ему на покой, все это видят, но другого на его место в Перми найти не могут.

Истинно злыми духами были инспектора и их помощники, денно и нощно наблюдавшие за питомцами, не только живущими на казенном содержании, но и за своекоштными, как Дмитрий Мамин. Среди них особенную неприязнь вызывал инспектор Василий Алексеевич Васнецов, памятный не одному поколению семинаристов, — фискал из фискалов. Плюгавенький, с малой растительностью на голове, он ходил, опираясь на толстую палку. Казалось, что для него нет большей сладости, как в чем-то уличить семинариста, будь он младшего или старшего класса, доложить о нем начальству и добиться наказания. Каждую ночь обходил он спальни, днем следил за опаздывающими на занятия учениками. Подойдя вплотную к провинившемуся, Васнецов начинал его обнюхивать — не несет ли от него водкой, пивом или табаком. Не знали покоя от Васнецова и своекоштные. Поздно вечером он вдруг появлялся на частных квартирах, где обосновались семинаристы, проверял, все ли на месте и кто чем занимается. Чего только не придумывали против таких его визитов: специально заводили против Васнецова особо злых собак, закрывали по-ночному ворота, заставляя его подолгу стучаться в калитку, ставили посреди сеней кадушки с помоями. Ничего не помогало, не унимался — выслеживал, высматривал и обо всем доносил.

Правду сказать, и у семинаристов нравы тут были не лучше, чем у бурсаков Екатеринбурга, а кое в чем и похлеще.

Как-то пришли семинаристы в кафедральный собор ко всенощной отправлять службу, крепко подвыпив. Очень скоро с клироса понеслось нестройное пение — кто в лес,