Берлинский дневник, 1940–1945 - Мария Илларионовна Васильчикова Страница 2

Спасшись чудом из пылающих развалин разрушенного бомбами союзников Берлина, Мисси провела последние месяцы войны, работая медсестрой в военном госпитале в Вене. Затем она вместе с госпиталем эвакуировалась в Западную Австрию, где ее и застал конец войны. Год спустя она вышла замуж за американского офицера П. Харндена[10], ставшего впоследствии известным архитектором, и жила во Франции и Испании. После смерти мужа в 1971 году Мисси переехала в Лондон. Там она и скончалась.

За полтора года до своей кончины, будучи уже смертельно больной, Мисси вернулась в Россию, в тогдашний Ленинград, туристом. Там, войдя в здание ДОСААФ на Фонтанке[11], где наша семья жила перед революцией и откуда ее увезли восьмимесячным ребенком осенью 1917 года, она была тепло принята ветераном адмиралом, который провел ее по всему зданию, и она даже посетила комнату, где родилась. Этому посещению суждено было стать ее прощанием с родиной.

Кроме дневника, Мисси больше ничего в своей жизни не написала. Ее служебные обязанности не представляли, собственно говоря, за редкими исключениями, большого исторического интереса. Но ей случилось быть там, где совершалась история, и точно к моменту, когда она совершалась, знать многих непосредственных видных участников событий и дружить с людьми, сыгравшими значительную историческую роль в Европе того времени. Более того, пользоваться их доверием. И как она сама говорила, потребность в дневнике в те критические годы была для нее почти физической — не фиксировать то, что происходило вокруг, было выше ее сил. Мисси вела записи систематически, отстукивая на своей машинке в министерстве впечатления о случившемся накануне. Лишь более длинные отрывки были написаны несколькими днями позже. Дневник велся на английском языке, которым она владела с детства. Написанные страницы прятались среди официальных бумаг, хранившихся в ее служебном кабинете. Когда их накапливалось чересчур много, Мисси их забирала и прятала или у себя дома, или же в загородных домах друзей, где ей случалось гостить. Сначала она писала так открыто, что не раз ее начальники выговаривали ей: «Послушайте, Мисси, отложите свой дневник и давайте немного поработаем!» Лишь после провала заговора 20 июля она стала более осторожной — эта часть дневника писалась изобретенной ею самой скорописью.

Хотя бомбардировками были разрушены многие дома, в которых она поочередно проживала, и хотя к концу войны ей пришлось бежать из осажденной советскими войсками Вены, бóльшая часть дневника уцелела.

Вскоре после войны Мисси расшифровала и отпечатала написанное скорописью и перепечатала начисто все остальное. Дневник оставался нетронутым более четверти века — до 1976 года, когда под упорным давлением брата и друзей и в свете некоторых других обстоятельств она наконец решила его опубликовать. Но и тогда она ничего не изменила по существу, внеся лишь кое-какие стилистические поправки и заменив кое-где звездочки именами. Мисси была твердо убеждена, что если дневник и заинтересует кого-то, то лишь потому, что, написанный для себя, он был абсолютно спонтанным, откровенным и честным и отражал то, что она пережила. Изменяя что-либо в свете того, что стало известно впоследствии, или же с целью защитить чью-то репутацию или даже свои собственные, возможно неправильные, суждения, она бы нанесла дневнику непоправимый урон. Мисси закончила подготовку дневника к печати буквально за несколько недель до своей кончины. Впервые он был издан в Англии в 1984 году[12], к 1993 году вышел на девяти языках и стал во многих странах бестселлером.

Мисси была очень скромна. Никогда в жизни она не смогла бы предвидеть триумфального успеха своего дневника (например, в США он является обязательным чтением на исторических факультетах нескольких наиболее известных университетов). Восторженные рецензии авторитетных обозревателей ее удивили бы и даже смутили, но и обрадовали бы. Действительно, согласившись наконец на издание дневника, она меньше всего искала личной славы. Главным ее побудительным мотивом было, с одной стороны, желание показать на живых примерах, что даже в условиях полного беззакония, безнравственности и тотального террора любой человек, независимо от своего социального происхождения и политических убеждений, может, лишь бы он этого хотел, жить бесстрашно, с достоинством, честно; а с другой стороны, рассказать о тех многочисленных мужчинах и женщинах, которые в гитлеровской Германии и в занятой немцами Европе нашли в себе мужество сказать «Нет!» преступному тоталитаризму и, во многих случаях, поплатились за это жизнью.

Русского читателя, возможно, несколько удивит неоднозначное отношение Мисси к войне, к воюющим сторонам, к немцам, к союзникам, к России, к Советскому Союзу, к русским — советским — соотечественникам, которых, кстати, она никогда не переставала таковыми считать. Но, будучи, как и все мы, искренней русской патриоткой, она никогда не поддалась искушению отождествлять Россию и русских с СССР, с большевистско-советским режимом и его официальными представителями. Равно как она решительно отвергала нацизм, так же решительно она отвергала коммунизм, и по тем же причинам.

Так, когда идет речь о страданиях русского народа или о его героизме, она инстинктивно пишет слово «русский». Так же инстинктивно она пишет «советский», когда идет речь о постыдных действиях СССР! Причем ее неприятие обеих систем было не только политическим. Оно носило нравственно-этический характер. Поэтому то, что творили нацисты в России, вызывало ее возмущение как у русской патриотки, но в не большей мере, чем преследования евреев теми же нацистами в самой Германии или их местными приспешниками в оккупированных странах или, под конец войны, зверства и насилия, учиненные Красной армией и НКВД в Восточной Европе и занятой ими части Германии. Повешенный впоследствии нацистами, ее шеф в Министерстве иностранных дел Адам фон Тротт[13] в письме к жене как-то писал о Мисси: «В ней есть что-то… позволяющее ей парить высоко-высоко над всем и вся. Конечно, это отдает трагизмом, чуть ли не зловеще таинственным…» Тротт верно уловил дилемму Мисси в последнюю войну: несмотря на ее привязанность ко всему русскому, для нее, пожившей уже во многих странах, дружившей с людьми самых различных национальностей, не существовало родового понятия «немцы», «русские», «союзники». Для нее существовали только люди, отдельные личности. И их она делила на порядочных и достойных уважения и непорядочных и недостойных уважения. Доверяла, дружила она исключительно с первыми. И они же искали ее дружбы и ей доверяли.