Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая Страница 2

А. Баталова, М. Ульянова, – он не мог отделаться от ощущения, что выглядит в этой великолепной когорте «чужим человеком». На заре собственной кинокарьеры отшучивался: зачем «обязательно играть? Есть множество других прекрасных профессий…». В более поздние годы серьезно присматривался к писательству, примеривался к пишущей машинке, к листу бумаги. Возможно, все дело в том, что актерство по своей сути – трансляция, а Дворжецкому не хотелось транслировать. Хотелось самостоятельно творить собственную жизнь, собственную судьбу.

Но то, что для писателя, скажем, в порядке вещей, для артиста в принципе невыполнимо.

Дворжецкого часто приглашали в «жанровые» и идеологические картины, в кино, которое всей своей сущностью отражало застой. Как правило, это были частные личные драмы на фоне «крупного плана», встраивающего человека, как винтик, в некий производственный механизм. Подробные съемки производственных локаций, будь то колесопрокатный цех («Однокашники») или метеорологическая станция в горах («Встреча на далеком меридиане»), призваны были создать ощущение достоверности. Но недостоверным, дутым был сам конфликт – мелкий и проходной, в то время как – снова по-гамлетовски – рушились жизненные основы, расползалась ткань веры, исчезали опоры.

В этой ситуации правдивы могли быть только конкретные, акмеистические детали – мимика, жесты… Оттого-то режиссеры и звали Дворжецкого: знали, что его взгляд, его умение молчать на экране, его способность, будучи в кадре практически неподвижным, перетягивать камеру на себя, – вывезут любую посредственную картину.

Но хотел ли, готов ли он был это все «вывозить»?

По-настоящему ему были близки только те образы, в которых есть тайная, внутренняя свобода. Творческая (отсюда привлекательная, несмотря на весь идеологический пафос, фигура писателя и публициста Гайдая в фильме «До последней минуты»), моральная (отсюда – опять-таки привлекательная, хотя и страшноватая фигура гауптштурмфюрера Хольца в «Единственной дороге»), наконец, профессиональная (отсюда – образы летчика Руднева и ученого-физика Реннета). Тем болезненнее воспринимались любые ограничения. Не идеологические даже: Дворжецкий, для которого арест отца по 58-й статье в свое время был вечной и, думается, незаживающей травмой, сознательно открещивался от любой идеологии. Болезненны были ограничения экзистенциальные – та самая неспособность восстановить разрушенную гармонию, целостность мира, какие бы старания к этому ни пришлось приложить.

Вот так и получилось, что человек в ситуации несвободы; человек, готовый к полету, но со сломанными крыльями; человек, который помнит небо, но которому туда больше нельзя… – оказался главной творческой темой, лейтмотивом игры Владислава Дворжецкого.

Чужой человек в советском кинематографе, да.

Но до чего же близок сегодня нам этот образ, созданный пятьдесят лет назад – в другое время, в другой стране, в другом воздухе.

Часть I

До

«Тогда мы жили в Омске…»

Когда срока огромные

Брели в этапы длинные…

В. Высоцкий

1

1939 год. Омск. Узкие, кое-как мощенные улицы с приземистыми, одноэтажными и двухэтажными, домами барачного типа: город небольшой, деревянный, заштатный… На весь Омск одна улица Ленина, бывший Чернавинский проспект, застроена каменными домами – наследие от населявших город купцов, только где они в 1939 году, те купцы? В городе грязно, пыльно, бедно и шумно; но весна – она и в Сибири весна, и в большом запущенном парке при Доме пионеров уже пробивается первая апрельская зелень.

В глубине парка – домик бывшего губернаторского садовника, «хороший домик, двухкомнатный, одноэтажный, без водопровода, с печным отоплением»[4]. На фоне омской жизни 1930-х годов – вполне приличный и благополучный вариант: собственное жилье (в годы войны одну комнату из двух отдадут эвакуированным, а сами вчетвером – муж, жена, мать жены и двухлетний ребенок – будут ютиться в оставшейся; но кто тогда жил иначе?), благословенное уединение (ни тебе соседей по коммуналке, ни радио за стеной, не смолкающего от гимна до гимна), до работы – рукой подать… Одним словом, чистое счастье, тем более что и живет здесь красивая, молодая и влюбленная пара: он – актер, она – балерина, – пара, у которой 26 апреля 1939 года рождается сын Владислав.

Спасибо вам, святители,

Что плюнули да дунули,

Что вдруг мои родители

Зачать меня задумали

В те времена укромные,

Теперь – почти былинные,

Когда срока огромные

Брели в этапы длинные…

«Баллада о детстве» В. Высоцкого была написана в 1975 году, и, скорее всего, Дворжецкий, которого судьба не раз сводила – и разводила – с Высоцким, успел ее так или иначе услышать. Отозвалось ли в нем то, что пел Высоцкий? Как представляется – наверняка. Не могло ведь не отозваться: «Баллада о детстве» посвящена целому поколению, тем, кого потом назовут «советскими романтиками», «последними идеалистами», «поколением XX съезда». «Драматичные события истории – вот что членит народ на поколения, вот что превращает мирный резервуар „населения“, пополняющийся, как бассейн из трубы, – в бурный океан, по которому бегут волны: волны поколений. Бедствия (нашествия, революции, войны) – вот что делает людей того или иного „призыва“ – призывом, то есть поколением»[5], – позже напишет Л. Аннинский, родившийся в 1934 году и принадлежащий к тому же самому шестидесятническому «призыву»; и уж чего-чего, а драматичных событий истории это поколение хлебнуло сполна.

Вот и «Баллада о детстве» Высоцкого обращена к раннему детству шестидесятников. Ее герои – дети 1930-1940-х годов: дети коммуналок («на тридцать восемь комнаток всего одна уборная») и проходных дворов («сперва играли в фантики, в пристенок с крохоборами…»), дети голодного военного времени, дети, которые дожидались своих родителей с фронта и из лагерей.

Их брали в ночь зачатия,

А многих – даже ранее,

А вот живет же братия,

Моя честна компания!

Отец – Вацлав Янович Дворжецкий, молодой, но уже известный в Омске актер. Высокий, стройный, двадцативосьмилетний, потомственный польский шляхтич. «Социальное происхождение – дворянин», – открыто указывает он в рабочей анкете в 1937 году. «Поляк, причем – гоноровый», – с неодобрением отзываются знакомые. Деятельный, жизнелюбивый, бесстрашный. Даже не скажешь, что только два года назад вернулся, отмотав первый срок, с гулаговского конвейера смерти: остров Вайгач, Соловки, Беломорско-Балтийский канал, Медвежьегорск, Тулома…

Поскольку история первого заключения Вацлава Дворжецкого окажет серьезное влияние на его жизнь, в том числе и жизнь театральную, а заодно и на жизнь всей семьи, на этой истории стоит остановиться подробнее.

2

В 1929 году девятнадцатилетнего Вацлава арестовывают по обвинению в причастности к антисоветской