Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова Страница 18

– Сестра Киликея, хоть и осерчает, а хлестать меня не будет.

– Нет, будет.

– С какой стати? Я у нее не под началом еще. Да если бы и была, что же я сделала? Кирика провожала, так что тут худого? все знают, что в Покров он меня возьмет за себя.

– Вешайся ему больше на шею, так и спятится… (Проза, т. 5, с. 322)

Погружение в этот мир происходит через мгновенно устанавливаемый диалог с читателем:

Всякий знает, как портовые жители сначала замечают словно кремневый огонь с далеко стоящих судов и потом уже через полминуты до их слуха дойдет тупой выстрел (Проза, т. 5, с. 321).

Самым ярким примером нарративной маски можно назвать очерк «Пастырь воинский». В нем о полковом священнике отце Василии рассказывает офицер из одного с ним полка, перечисляя детали облика и черты характера «нашего батюшки». Мы узнаем, что тот носит шляпу на английский манер, любит чай с вареньем, может усовестить разыгравшихся офицеров, соборует собственного племянника. Единственное необычное происшествие, случившееся с отцом Василием (он приводит в плен небольшой отряд), теряется среди многих других, менее интересных и совсем не героических. Рассказ нарочито бессобытиен: Кузмин отказывается не только от сюжета, но и от представления самого героя, что и становится идеей рассказа. Кузмин переворачивает традиционную структуру «героического рассказа», убирая на второй план подвиг отца Василия, помещая на первый его образ, воссозданный одним из офицеров:

Ничего, что батюшка, вернувшись, будет конфузиться, – придет нужный час, найдет о. Василий горушку и станет на молитву, видя себя истинным молитвенником (Проза, т. 5, с. 317).

Редукция сюжета, установка на сказ, а также явная житийная тема, присутствующая в «Пастыре воинском» выявляют ориентацию Кузмина на творчество Лескова, которого тот ценил именно за своеобразное использование возможностей устной речи. Одновременно рассказ о священнике усиливает уже присутствующую в сборнике религиозную тему: в «Ангеле северных врат» незнакомец оказывается ангелом, а духовное преображение изменяющей мужу жены, произошедшее во вторник, подсвечивается евангельским контекстом притчи о воскресении мертвых (Мф. 22: 23–33). Кроме того, на обложку сборника был помещен рисунок ангела, стилизованный в византийской манере. «Лесковский» след в сборнике отметил и А. А. Измайлов в отзыве на «Ангела северных врат»:

Но его героине хочется верить в чудо. И не ходит ли все человечество по грани таинственного, и не ждет ли его жадно, в особенности во дни великих катастроф? Тут мотив. И у Лескова он мог бы выйти недурно[164].

Вторую группу рассказов составляют те, что явно ориентированы на жанр анекдота. Это новеллы «Ангел северных врат», «Правая лампочка», «Пять путешественников», «Серенада Гретри», в которых тема войны обусловливает их экспрессию. Стремительная смена нескольких событий в рамках одного-двух дней, небольшое число героев и непременный пуант отличают эту группу рассказов. Отметим также пристрастие Кузмина к ярким, моментально вводящим в мир повествования, начальным фразам, которые мы возводим к Франсу: «Последний поезд уходил, увозя беглецов из города» («Ангел северных врат»), «Почти забыли, что на дворе август, что в саду г. Блуа ни одного желтого листа, и каждое облачко напоминало пушечные выстрелы на лубочных картинах» («Серенада Гретри»), «Он долго за нею ухаживал, не только летом, но и зимою, и наступившею весною, и новым летом, несмотря на разразившуюся войну» («Правая лампочка») и др.

Как представляется, в этом случае мы тоже можем говорить о следовании Кузмина французской традиции. Тем более что для этого у него имелись и дополнительные мотивировки. Развязанная немцами война позволила провести параллель между Первой мировой войной и Франко-прусской войной 1870–1871 годов. Посвященная этим событиям проза была возвращена в актуальный контекст: к примеру, в 1914 году в издательстве М. И. Семенова вышла книга «Военные рассказы», в которую вошли произведения О. де Бальзака, А. Доде, Э. Золя, Г. де Мопассана. Отдельно переиздавались рассказы Мопассана и Франса (большие подборки их произведений выходили в миниатюрной «Универсальной библиотеке»). Французская новелла превратилась в один из культурно санкционированных способов рассказа о войне, охватившем самые широкие читательские слои. Адаптированные издания рассказов Мопассана о войне выходили как приложения к «Газете-копейке»: например, под названием «Геройский подвиг девушки, убившей германского офицера защищая честь своей родины» был дан пересказ «Мадемуазели Фифи». Петр Южный (П. М. Соляный) опубликовал сразу несколько брошюрок, в которых пересказывал рассказы Мопассана в виде одноактных пьес, рассчитанных на широкого читателя: «Мстительница. Военная миниатюра в 1-м действии (По Мопассану)» (1914), «В дни осады. Военный этюд в одном действии (По Мопассану)» (1914) и др.

Уже зревшая в прозе Кузмина тенденция позволила ему в полную силу развить повествовательные особенности, которые тот перенимал у французских новеллистов. В то же время политизация эстетических традиций дала писателю возможность заострить внимание на тех признаках, которые он считал релевантными для художественной литературы – простота, ирония, гармония – и которые прямо возводил к французской традиции:

Может быть, нам яснее теперь будет видно светлое, от Бога радостное искусство Франции, мудрое настоящею мудростью, а не бутафорскими ходулями. <…> Настоящая грандиозная и высокая концепция мира и возвышенное мировоззрение почти всегда приводят к умиленности св. Франциска («Сестрица-вода»), комическим операм Моцарта и безоблачным сатирам А. Франса. Недоразвитые или дурно понятые – к бряцанию, романтизму и Вагнеру (Критика, с. 363).

Эту позицию Кузмин переадресует своим персонажам. Певица Жанна Меар («Серенада Гретри») говорит: «Я часто пела Вагнера. Говорят, это – героическое искусство. Это тупо и бездушно и как мелко» (Проза, т. 5, с. 300). Вместо немца Вагнера она поет непритязательную серенаду француза А.-Э.-М. Гретри, а легкая смерть певицы от пули знаменует победу над натужным немецким духом.

В предпочтении внутренне энергичных сюжетных схем можно видеть влияние уже не столько Франса, сколько Ги де Мопассана, рассказы которого представляют классический пример новеллы-анекдота: событие, стягивающее разнообразные предыстории, заканчивается неожиданной, парадоксальной развязкой. Это типичный ход для новеллистического жанра, однако новаторство Мопассана, по словам Е. М. Мелетинского, заключалось в том, что французский прозаик первым показал, как экстраординарные события происходят в повседневной жизни, не влияя существенно на ее ход[165]. Пленение шести прусских солдат в новелле «Les Prisonniers» («Пленные», 1884) не означает окончания войны, хотя организаторы «пленения» и получают награды; убийство двух рыбаков в рассказе «Deux amis» («Два приятеля», 1883) не влечет за собой кары их убийцам и т. д. Схожий прием использует и Кузмин. Художественный мир в его рассказах, претерпевая потрясения, возвращается к исходному состоянию: Ильюша («Пять путешественников»), Леонид Петрович Загорский («Два брата»), Кирик продолжают воевать, несмотря