Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев Страница 18

– Из каких станиц состоит Ваша сотня? – спрашиваю Меремьянина.

– Да все они, господин полковник, мои станичники из Константиновской.

Меня это очень заинтересовало.

– Слушаются ли они Вас? – нарочно спрашиваю его.

Беленький, чистенький, краснощекий, хорунжий еще больше краснеет в лице и с улыбкой отвечает:

– Так точно, господин полковник, – поняв мою шутку.

– Господин полковник!.. Мы все – вся сотня одной станицы, и мы сами за этим следим. И пусть попробует кто ослушаться нашего хорунжего! – вдруг говорит мне очень чистый лицом, с усами и бритой головой, нарядный казак лет 36, стоявший рядом с хорунжим Меремьяниным.

Я понял, что это был взводный урядник, а может быть, и вахмистр сотни. А он, словно желая подчеркнуть свой вес в сотне, продолжал:

– Хорунжий – он наш. Да, нас, Меремьяниных, здесь почти целая полусотня. И все родня. А я – его родной дядя. Вахмистр и взводные – все станичники.

Я вижу, что после этих слов, видимо, самого вахмистра сотни расспрашивать «о состоянии сотни» дальше не следует.

– Ну, так тогда отшкварте мне свою лабинскую лезгинку, – весело говорю.

– Слушаюсь, господин полковник! – отвечает хорунжий Меремьянин, и, забыв, что тут стоит «его родной дядя», он уже командует: – Ну-ка!.. Круг!.. И начинай!

И казаки запели протяжно «Горе нам, Фези к нам, с войском стремится», и, когда дошли до «дэл-ла», командир сотни хорунжий Меремьянин сам «первым» понесся в лезгинке.

– Довольно, братцы!.. Молодцы!.. Больше слов для Вас не нахожу. Спасибо за все! Но я должен посмотреть и другие сотни, – весело бросаю в их широкий круг и, нажав на тебеньки седла, широкой рысью отошел от этой оригинальной и прекрасной сотни константиновцев.

Я въехал в свою старую улицу, где родился, жил и учился до 16 лет. Но как она теперь узка, крива и буднична. А когда-то казалась мне, в детстве, «лучшей из всех улиц станицы».

Судьбе было угодно, чтобы последние дни трагедии Кубани я провел в своей родной станице в 1920 году.

Судьбе было угодно, чтобы в те дни я встретил в своей станице очень многих дорогих своих станичников, от млада до старшего, которых, видимо, не увижу никогда.

Судьбе было угодно, чтобы эти памятные дни я провел в доме своего отца, в кругу своей семьи, которых уже не увижу н и к о г д а.

Все погибли. Рухнул и отцовский дом. Кругом пустырь, духовный пустырь, который мраком черной грусти порою преследует меня во сне.

Когда любимое существо умирает «за глаза», его очень жаль. Но когда то же любимое существо умирает на твоих глазах, да еще трагически, жалость эта н е з а б ы в а е м а. Вот почему и рисуются многие картинки, как исповедь человеческой души, как глубочайшая трагедия, которая н е з а б ы в а е м а.

Войсковая история должна знать не только боевые дела храбрых полков и доблестных своих сынов, но должна знать казачество тогдашнего исключительного времени, которое не повторится н и к о г д а.

В дни поражений, в месяцы падения духа всех Белых армий начала 1920 года 1-й Лабинский полк проявил исключительную боевую стойкость, воинскую преданность и послушание, которые, как их командир, должен засвидетельствовать.

Не сомневаюсь, что были и другие полки, равные храбрым Лабинцам, но – для войсковой истории – пусть о них напишут их офицеры и командиры.

Итак, я въехал на свою старую улицу, на западной окраине станицы, где родился.

Было послеобеденное время. Снегу было мало, слегка морозно. Стояло теплящееся весеннее солнышко перед Масленицей, почему, «от нечего делать», народ был на улице, на бревнах и завалинках возле своих дворов. А может быть, это был праздничный день?

Я въехал в родную улицу, и она взбудоражилась. Должен подчеркнуть, что эта часть станицы называлась «Хохловка», так как она была населена после Севастопольской кампании 1854–1855 годов малороссийскими казаками. Вот их фамилии в порядке дворов: Недай-Каши, Бондаренко, Романенко, Рябченко, Горошко, Крупа, Белич, Ляшенко, Переяславец, Джендо, Морозко, Опас, Диденко, Стабровский, Шокол, Лала, Торгаш, Писаренко, Друзенко, Катенятка, Сабельник. Семьи разрослись, и однофамильцев уже было несколько дворов. И среди них только две фамилии «старожилов» из донских казаков, к которым принадлежала и наша семья деда, переселившись сюда после пожара станицы. Прадед же, Фома Иванович Елисеев (по-станичному «Алисеев»), имел большое подворье у станичных укрепленных ворот времен Кавказской войны, которое и сгорело. В семье та улица называлась «наша старая», идущая параллельно с Красной улицей.

Из отцов малороссийских казаков я застал уже взрослым мальчиком только Романенко и Горошко, как и постройки «их хат» глубоко во дворе. Они говорили старинным шевченковским языком, так как иного не знали. Но их дети, сверстники нашего отца и старше его, уже говорили донским наречием первых поселенцев здесь. И – начались встречи.

Вот братья Романенко и Рябченко. Из 1-го Кавказского полка, из Мерва и Кушки, они пришли на льготу, когда я был учеником двухклассного училища. Все были бравые казаки, лихачи. Теперь все четверо уже бородатые казаки, а их жены, тогда слегка фривольные казачки в отсутствие своих мужей на действительной службе далеко «в Закаспии», теперь уже скромные пожилые женщины. Сыновья их, тогда подростки, теперь находятся в строю 1-го Кавказского полка. Так прошло незаметно время.

Многочисленное, хозяйственное и очень трудолюбивое семейство Горошко, увидев меня, валом валит к моему седлу. Они были непосредственными соседями слева. Я с любопытством рассматриваю взрослых мальчиков Горошко, совершенно неведомых мне. Их мать, кума нашей матери, заметив это, поясняет с некоторым украинским акцентом:

– А оцэй – сверстник Вашему Васе, а оцэей – Мише.

Я смотрю на них, на мальчиков лет 16 и 14, и мне стало так тяжко на душе и грустно. Значит, и мои меньшие братья, Вася и Миша, умершие в младенчестве, были бы такими большими? И как отец гордился тогда, говоря при случае: «У меня пять сыновей!.. Да я – это ведь шесть паев земли 48 десятин! Вот тогда я начну богатеть!..» И не дождался этого наш дорогой отец.

Работая в степи, мать выкупала их теплой водой, но дохнул ветерок, они простудились и умерли. Нас осталось только трое. Все стали офицерами, за что красные и расстреляли отца после восстания в марте 1918 года.

– Здравия желаю, господин полковник! – слышу знакомый голос позади себя.

Оборачиваюсь и вижу друга детства, самого