Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков Страница 16

Сегодня говорил с Киселевым. <…> Попутно разговор с упоенным славой и кокетливым Смоктуновским. Он удручен, что его не пустили в Англию. Типичный актер: льстивый, гибкий, неискренний или слишком разнообразно искренний. <…>

2 июля. Загорянка. Приехал третьего дня вечером.

На даче кроме Володиной семьи живут Лева и его сын Миша. <…> Сегодня, наконец, закончил дело с плитой в крематории. <…>

Прочитал тут в две ночи в гранках журнала последнюю часть «Люди, годы, жизнь» Эренбурга. Общее впечатление — разочарование. В конце книга не поднимается, а как-то падает. Все сбивчиво и мелковато. <…> Вспоминаю рассказы И. Г. о годах, описанных в этой части мемуаров: он говорил о них ярче, острее, чем написал. Многое просто опущено. Возникает ощущение, что автор думает одно, а пишет другое. <…>

В Москве говорят о введении 8-часового рабочего дня с двумя выходными в неделю. <…>

Вечером шашлык на костре в саду у Каменских[85]. Хорошо! Так бы и жить.

4 июля. Вернулся в Лен-д вчера на пятичасовом сидячем курьерском. Ссоры с Э., изматывающие душу. Все то же.

Жара кажется немного спадает.

6 июля. Вечером радио сообщило о смерти Маршака. <…>

С Э. помирились. Она опять уехала в Новгород сниматься. <…>

9 июля. <…> Сегодня был на записи песни «Белые ночи» исполнитель Георг Отс[86]. Текст написал Булат Окуджава. Он пришел на запись. Час болтали с ним в многочисленных паузах и перерывах. У него скоро выходят две книги: в Москве и Тбилиси, но с комически малым тиражем: 2 и 5 тысяч, хотя, разумеется, заявок было вдесятеро больше. <…> Текст песни неплохой. Вторая песня нравится ему гораздо меньше (шуточная). Говорили о том о сем: о Маршаке (которого хоронили как раз в это время в Москве), о К. Г. Паустовском, о репрессиях (у него мать просидела 19 лет) и т. п.

11 июня 1964. Попутно писанию сценария перечитываю (чтобы заразиться красками) Гоголя. Взял и Герцена, но увлекся и перешел границы необходимого — стал читать вдоль и поперек. Уж в который раз сижу над «Былым и думами» и вычерпываю новое, не замеченное[87].

Нет! Не назад к Герцену нам надо идти, а вперед к нему: вот уж кто ничуть не старомоден, а неслыханно остер, умен, безгранично всепроникающ. Рядом с ним И. Г.[88] — шамкающий слащавый старичек. У Герцена есть догадки и прозрения, которые ранее нашего времени не могли быть поняты, а есть и такие, думаю, которые будут поняты только при конце нашей эпохи. Снова стало мечтаться о книге «Дневник читателя», т. е. о комментированном перечитывании книг, подобных «Б[ылому] и д[умам]». <…>

Я все никак не доберусь до писем Герцена: знаю их плохо и слишком выборочно, а пора бы узнать.

<…> Белинский (в письме к Г[ерцену]) называл его ум осердеченым.

Любая проза рядом с герценовской кажется монотонной: читая Толстого, Достоевского, Чехова часто угадываешь и ход мысли, и дыхание фразы. Это даже становится своеобразной силой — действует психологический закон метра, рифмы, закон рефрена. И движение мысли, и структура фразы у Герцена неожиданны. <…>

Первый раз я всерьез и внимательно читал Герцена во второй половине лета 37 г. после ареста Левы[89] (до этого только проглядывал). <…>

17 июля. Жарко.

Письмо от Над. Яковл. В Тарусе в этом году много народа. Пишет, что скучает. Зовет туда. <…>

Читал воспоминания Тучковой-Огаревой[90]. Жалко Герцена. Это удивительно, до чего такие большие, умные, блестящие люди не умеют устраивать себе личную жизнь.

18 июля. Происходит забавная вещь: одному разрешается то, что не разрешается другому. Один легко добивается того, что для другого невозможно. Значит, дело не в том, «что», а в том, «кто». Будто бы дело Бродского пересмотрено, потому что в это вмешался Грибачев[91]. «Октябрь» печатает мемуары о лагере, которые никогда не разрешили бы «Новому миру». И так далее. <…>

«Лагерная» тема становится модной и цензурной. Нужно ли бояться, что халтурщики, спекулянты или создатели легенд замусолят и истаскают ее прежде, чем будет создано что-то достойное ее? Не думаю. И до «Войны и мир» было множество романов о 1812 годе, и до васильевского «Чапаева» было много инсценировок того же «Чапаева» в кино и театре. Настоящее произведение заслонит и заменит все, что появлялось на пути к нему. <…>

19 июля. Вчера приехал Лева с венгром Палом Фехером, замест[ителем] главного редактора большого будапештского журнала. <…>

Пал симпатичен, умен, молод (28 лет), очень любит русскую литературу и сравнительно хорошо ее знает, кое-как говорит по-русски и хорошо читает, почти обо всем мыслит синхронно с нами (это главный сюрприз). Во время событий 56 года был солдатом, отец его старый социал-демократ [с]идел и при немцах, и при Ракоши: пальцы на одной рук[е] ему отрубили гестаповцы, на другой работники госбезопасности. <…> Коммунист, но в его личной библиотеке есть и «Доктор Живаго», и Г. Струве «Русская литература в изгнании», заядлый книжник и симпатяга во всех отношениях.

Сегодня ездили на машине в Павловск и Пушкин. <…>

Интересны его рассказы о Яноше Кадаре, положении в Венгрии, о популярности там Хрущева, о простоте Я. Кадара (живет в обыкновенном доме в трехкомнатной квартире, ходит по улицам пешком). Почти все писатели (кажется даже буквально все), замешанные в событиях 1956 г., на свободе и печатаются, и Гай, и Лукач и др. Лукач написал большую статью о Соложеницыне, где высоко оценивает особенно «Матренин двор» и ее м. б. напечатает в конце года журнал Пала (забыл название). <…> Прозападнические настроения в Венгрии невелики, руссофилов много. <…>

Седьмой номер «Нов. мира» еще лежит в цензуре (кстати, предварительной цензуры в Венгрии нет), снова плох Миша Светлов, болел и Константин Георгиевич. <…>

Они привезли из Москвы № 7 «Октября», где напечатаны воспоминания Б. А. Дьякова[92] о лагере и я за пол — ночи их проглотил. Правда фактов, обстановки и неправда психологии рассказчика и его друзей. Она слащава, условна. Нет, даже честные, хорошие, искренние коммунисты держались не так. Это уже делаемая легенда, хотя м. б. легенда полезная. Я знаю Дьякова и тут то же, что в мемуарах Штейна — рассказчик себя стилизует и украшает.

21 июля. Разминаю, тискаю сюжет. Но дело идет вяло. <…>

Рассказ шофера такси о неграх: грубы, хамы, и они избегают их обслуживать, и