Великий артефакт преодоления счастливой жизни - Надя Тевс Страница 16

***

Москва, январь, 1997 год

Зайдя в палату, я не обнаружила Андрея. Беспокойство пробежало холодком по спине. Выскочив на лестничный проем, увидела уверенно стоящего мужа, держащегося за перила. Он смотрел вслед уходящему по больничной аллее отцу.

Повернувшись ко мне, Андрей нарочито бодрым голосом скомандовал:

– Собирайся домой, я выписку жду, отпустили. Таблетки новые дали, обещали стойкую ремиссию через пару недель. Швы наблюдать будут на месте. После новогодних праздников контроль… На результат приеду.

– Куда домой? – не понимая, переспросила я.

– Как куда? Наш дом – Инта, туда и поедем, – сказал Андрей, обнимая меня.

Позже я узнала, зачем приходил свекр. От сына нужна была подпись на соглашение отказа от своей доли в родительской квартире.

Вопрос квадратных метров прочно переплетался с человеческими судьбами, стянутыми до боли в плотный пучок резинкой обстоятельств.

***

Наверное, там наверху кто-то забыл о нас с мужем или, наоборот, приложил последние возможные силы… Но, вернувшись после новогодних праздников с контрольной проверки в московской больнице, Андрей удивительным образом, казалось, стал идти на поправку.

Он словно получил дополнительный заряд к потухшим было батарейкам внутреннего резерва. Оживленно рассказывал, как хорошо помогают выписанные лекарства, и как повезло получить бесплатно очередной курс химиотерапии, сэкономив нам деньги на рождественские подарки и приданое для новорожденного малыша, появления которого мы ожидали в конце мая.

Он с удовольствием окунулся в мир семейных забот, стараясь, как и прежде, взять львиную часть бытовых проблем на себя.

***

Инта, июнь, 1997 год

Рождение младшей ознаменовалось тремя днями невыносимых мучений, в результате которых развился тяжелейший сепсис. Лишь благодаря доктору, этническому немцу, который вовремя забил тревогу, я смогла вырваться из лап смерти. Ночами он сидел у моей койки, пытаясь своими старыми натруженными руками разогнать мне кровь, заставить ее снова потечь по омертвевшим венам.

– Все выправится, главное, ночь пережить, малышка вон какой борец, сразу за житуху цепляться стала – вон как оповещала о своем появлении, визжала на славу, еле успокоили. Характер, я тебе скажу, он как цвет глаз. Можно, конечно, за солнечными очками спрятать, или вот сейчас еще линзы, меняющие цвет зрачка… Но свой-то цвет, данный при рождении, под ними остается, как и характер.

Голос говорившего показался очень знакомым, я где-то уже слышала этот убаюкивающий тон.

Раздался звон стекла, характерный для емкостей с горячительной жидкостью. С трудом повернув голову, в полумраке палаты я различила силуэты сидящих за столом мужчин. Это были Андрей и знаменитый в нашем городе человек, врач от бога, приехавший поднимать Крайний Север по воле сердца и зову партии. На столе лежала открытая коробка шоколадных конфет, рядом с бутылкой коньяка стояли маленькие стеклянные емкости для кормления грудничков. На руках у мужа, словно в большой люльке, – крохотный сверточек. Андрей бережно поправлял уголок одеяла над лицом младенца.

– Все хорошо будет, маленькая Булечка, вот и доктор говорит, скоро наша мама поправится, и мы пойдем домой, а пока засыпай, не шуми – маме нужно спать, – шептал мой муж.

– Я, конечно, хорошо помню Новый год 71-го… Он выдался запоминающимся, много детишек родилось и в ту ночь. Помню, и как ваша Надя появилась на свет, мое дежурство как раз было. Я был тогда еще молодой специалист, только приехал по распределению в город, – говорил врач.

Потом он встал и, подойдя ко мне, подкрутил режим поступления капель в инфузорном устройстве.

– Помню и мать Нади, – продолжил он, обращаясь к Андрею. – Город у нас небольшой, все мы с одного общежития начинали. Родители Нади выделялись в нашей коммунальной квартире покорителей Севера. Гостеприимные и веселые, дни рождения их два дня подряд справляли, даты друг за дружкой у них… А пела как дивно ее мама… Такая жизнерадостная была! Так и звали их «мы с Тамарой ходим парой» – Толя и Тома. Ее внезапная смерть сильно потрясла нас. Толик тогда ходил на работу словно неживой, он в 3-й школе директором был. А она – заведующей детского сада, детей очень любила. Четыре года ждали рождения собственного ребенка – и вот надо ж тебе, судьба… Так радовались, когда узнали, что станут родителями. Все мечтали последний год доработать и уехать обратно в Москву, – оглянувшись на меня, шепотом продолжил свой рассказ врач, присаживаясь опять за стол рядом с Андреем.

Тихий голос старого доктора словно убаюкивал.

– Я как-то иду с ночной смены, – голосом диктора детских радиосказок продолжал рассказ врач, – прохожу по коридору. Толик после смерти Тамары еще долго жил в общежитии. Вижу, свет у него горит. Заглянул, Надюшка-крошка в кроватке сопит, а он что-то шьет. Я ему, мол, отдал бы нашим женщинам подштопать, они и так вокруг опеку взяли над ним, глядя, как он с восьмимесячным ребенком управляется. Не очень ладно поначалу выходило у него варить каши – запах горелого молока из общей кухни явно на это указывал. Да и директорская должность не всегда позволяла детские больничные просиживать. Так вот, смотрю, значит, корпит он над детской шубкой, размашисто нитью так, я ближе подхожу – а он стежками на подоле фамилию вышивает – уже до последней буквы дошел в своих стараниях. Увидел меня и стал хвалиться, как место в детский сад получил, и вот, мол, просили подписать валенки и шубку – фамилию и имя, так как путают, быстро одевая на прогулку. Все же одинаковое в то время было. Я спрашиваю: «Так нужны были только инициалы, зачем же ты всю фамилию-то наваял»? Вот мы повеселились! Первый раз с момента похорон жены увидел, как он улыбается. Другой раз иду – он на фанерке сидит возле катка. Морозно к вечеру, народ, кутаясь, домой спешит. Подошел ближе, а там Надюшка в новых белоснежных коньках, одна скользит всеми четырьмя конечностями, пытается кататься вдоль бортика, с упорством встает после падения и снова, а он знай нахваливает: «Молодец, не сдавайся, ты точно сможешь», – и посмеивается.

Я закрыла глаза, вспоминая, как отец, откладывая свои дела, приводил меня на городской каток, садился в сторонке на маленькую картонку и, закуривая папироску, час или два наблюдал за моими детскими кульбитами. У него было страшно модное пальто, каким-то чудом добытое в Москве. Оно сразу заняло почетное место в гардеробе, являя собой символ особого социального статуса. Сзади на нем имелся хлястик на двух пуговицах. Отец им очень дорожил, настолько, что, садясь в машину, всегда аккуратно приподнимал полы пальто, чтобы случайно