Муравьи революции - Петр Михайлович Никифоров Страница 15

— Кто же здесь хозяин: я или вы? Ему твёрдо ответили:

— Пока станция находится под нашим наблюдением, хозяева здесь мы, а вы уходите или не вмешивайтесь в наши распоряжения.

Инженер сжался, как от холода, и ушёл молча к своему столу.

Рабочие прислали к нам делегацию и просили нас осветить одну сторону Невского проспекта. Мы, боясь нарваться на провокацию, предложили, чтобы рабочие выделили группу из своей среды и с протокольным постановлением прислали её на станцию: в этом случае мы допустим их пустить машину.

На другой день пришла эта же группа рабочих, вручила нам постановление Совета рабочих депутатов и общего собрания рабочих станции, подписанное председателем собрания; мы, посовещавшись, допустили рабочих, пустить машину и помогали развести под котлами пары. Вечером свет был пущен. Некоторых из нас начало разбирать сомнение, правильно ли мы поступили: не спровоцировали ли нас? Чёрт его знает, кто подписал эти постановления? Решили, что лучше это дело прекратить.

Выставить со станции рабочих было неудобно, поэтому решили сделать в подшипники подсыпку. В главные подшипники незаметно подсыпали песку: подшипник загорелся, и машину остановили.

Рабочие быстро обнаружили причину порчи и поняли, что мы им не доверяем. Они нам открыто сказали о своих предположениях и заявили, что они работу прекратят; только просили нас больше машин не портить. Привели в порядок машину и ушли.

На следующий день нам приказано было перейти на электрическую станцию Гелиас. Нас этот приказ удивил: начальство знало, что мы работать не будем, всё же переводило нас на другую станцию. Подозревая, что здесь какая-либо провокация, мы идти отказались. Из экипажа пришло вторичное приказание, с оговоркой, что нам предлагают только охранять станцию, а не работать. Рабочие Гелиаса узнали, что мы отказываемся, прислали к нам с письмом представителя, предлагая не отказываться и занять станцию. Мы потребовали протокольное постановление, рабочие нам его принесли, и мы уже поздно ночью перешли на станцию Гелиас.

Смысл нашего перевода выяснился потом: оказалось, что после нашего ухода оставшимся предложили приступить к работам, угрожая арестом. Оставшиеся матросы и солдаты электротехнической роты отказались приступить к работам; тогда власти решили разъединить непокорных: электриков под конвоем увели домой. Матросы же спокойно просидели на станции до окончания забастовки.

У Гелиаса мы пробыли полтора дня. Приступать к работе нам не предлагали. По окончании забастовки на станцию пришли рабочие.

— Ну, товарищи, отстояли кронштадтцев от полевого суда, правительство предаёт их обычному военно-морскому суду.

Мы об этом уже знали из газет.

В экипаж возвращались мы все довольные: вышло всё ладно, промахов мы не сделали. Забастовка прошла с большим подъёмом: правительство не решилось игнорировать такой дружной демонстрации и пошло на уступки.

Полевой суд был отменён. Правительство успело до суда по горячим следам, втихомолку задушить и спустить в воды Балтийского моря не один десяток мятежников. Сотни моряков, принимавших участие в восстании, прошли перед военно-морским судом. Двадцать лет и бессрочная каторга были уделом оставшихся в живых активных руководителей вооружённого восстания.

По далёким сибирским каторгам, на постройке железной дороги в глухой амурской тайге разнесли и сложили свои кости первые бойцы, первые разведчики великой пролетарской революции. Не многие из них вернулись продолжать начатое ими дело.

Тысячи моряков пошли по арестантским ротам, по дисциплинарным батальонам и потом были размётаны по далёким окраинам Сибири.

Правительство было уверено, что оно раздавило не только мятеж, но и мятежный дух моряков, что повторение восстаний не будет иметь места в дальнейшей истории российского флота. Однако правительство жестоко ошиблось: ровно через шесть месяцев Балтийский флот вписал ещё более яркую, огненную страницу в свою историю. В июле 1906 г. в Кронштадте, в Свеаборге и на многих судах Балтийского флота с новою силою вспыхнуло ещё более грозное, более организованное восстание: моряки новым штурмом пошли против самодержавного строя.

Много своих верных слуг потеряло в этой жесточайшей схватке царское правительство, десятки их, начиная от мичманов и кончая адмиралами, полегли под тяжёлой рукой восставших; дворцы вновь в ужасе погасили свои огни.

Однако это могучее восстание было одиноким. Бушующее море реакции уже залило всю Россию: полевые суды заливали кровью рабочих дворы заводов и вокзалы железных дорог. Рабочие организации были разгромлены, крестьянские восстания были подавлены, карательные отряды густой сетью разбросались по всей России, революция ушла в подполье.

В такое время ярким оглушительным взрывом прогремело второе кронштадское восстание и, зажатое железным кольцом чёрной реакции, погасло.

Жуткая расправа над участниками второго восстания приглушённым стоном отозвалась по всей побеждённой России; пролетарская Россия, тяжело раненная в неравных боях, не могла вторично подняться на защиту своих лучших бойцов, погибающих под ударами торжествующего самодержавия. Предсмертные песни моряков того времени говорят о жутких расправах и о непоколебимой революционной стойкости погибающих под расстрелами матросов.

Под покровом тёмных ночей уходили в море с живым грузом баржи. До рассвета ухали по морю ружейные залпы: это убивали пленных матросов и, зашивая их в смоляные мешки с привязанным к ногам грузом, бросали в море.

В низких казематах морских крепостей сотни побеждённых, но не покорённых мятежников ждали своей участи. Военно-полевые суды при соблюдении всех ритуалов уже легально ещё несколько десятков матросов «подвергли расстрелу» и спустили в мутные воды Балтийского моря. Сотни мятежных бойцов пошли следом за своими братьями по каторгам и по далёким просторам Сибири.

Моряки отошли с поля первых битв, чтобы залечить тяжёлые раны, чтобы снова и снова готовиться к последнему решительному штурму.

По возвращении в экипаж нас встретил тот же офицер, который сопровождал нас на электрическую станцию.

— Забастовщики… Марш по ротам, с-с-сволочи… — прошипел он злобно и, повернувшись к нам спиной, пошёл прочь.

Вечером на поверку явился наш ротный командир, штабс-капитан армейской службы. Для командования машинными ротами почему-то морских офицеров не назначали, и ими командовали армейские офицеры, и лишь на судах машинные команды входили в подчинение морским офицерам.

Командир петухом подкатился к выстроившимся матросам и сиповатым голосом прокричал своё обычное:

— Здорово!

— Здравия желаем, — ответили мы ему в разноголосицу.

— Срамите её величества Гвардейский экипаж! Забастовщиков поддерживаете! Под суд, сукины сыны, хотите! Спе-ци-али-сты… сволочи…

Ротный дошёл до высшей степени раздражения и, не докончив своей злобной речи, убежал, предоставив закончить поверку фельдфебелю.

Жизнь в экипаже потекла своим порядком. Вырваться из экипажа случая не представлялось. Целые дни проводили за чтением брошюр и газет, которые дождём сыпались в те незабываемые дни.

Братва во 2-й роте скучала больше. Соколов в своих скорбных записках писал мне: «Тухнем мы, брат, здесь. Хоть бы на минутку выпустили: пьющего человека