Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский Страница 14

Одно еще я помню на этом бале: прислуга подавала на подносах чай и мороженое. Возле того места, где я стоял сидела, между проч<ими>, на диване одна дама молодая, довольно полная и невысокого роста. Вдруг она опрокинулась назад ногами вверх. Не припомню, сломалась ли ножка дивана или по какой другой причине, но помню, что ноги были видны почти до колен, что бросились ее выручать и что она была очень сконфужена. Эта дама была московская г—жа Титова[121].

Но меня не оставили долго в бальном зале и увели в спальную, где в каком—то чаду и волнении я скоро заснул.

Моим сильным ощущениям, впрочем, не был положен еще конец. Меня повезли раз в театр, в котором давалась «Волшебная флейта» Моцарта. При виде залы, каких я никогда не видал, залитой светом сверху донизу, с рядами лож и кресел, полных народа, я не знал, где находился, но когда по поднятии занавеса, открылась сцена с действующими и поющими лицами, за которым следовал фантастический балет, я был убежден, что вижу мир волшебный и лиц, не принадлежащих нашей земле.

В следующее затем лето[122] мы были приглашены г—жою Новосильцевой в подмосковное ее имение Отрада[123], где провели несколько недель.

У нее жил так же ее племянник Владимир Петрович Давыдов, молодой человек, года два или три пред тем кончивший свое воспитание. Он прошел курс наук в Эдинбургском университете под руководством отправленного с ним его матерью[124] гувернера—англичанина г—на Кольяра[125]. В Шотландии он бывал часто у Вальтера Скотта, любимого в то время в Европе романиста, который его очень полюбил, и посвятил ему несколько в своих записках, напечатанных его зятем Lockart'ом[126]. Он подарил Давыдову собаку шотландской породы “skye—terrier”[127], черную, которая называлась Spice, долго жила еще в России и удивляла нас всех своей сметливостью и чутьем.

В Отраде устраивались по окрестностям большие кавалькады, моя матушка ездила очень хорошо верхом, и я помню, что раз пред Отрадненским домом у подъезда она уже сидела на лошади и я тут находился со всеми. Меня подняли на руках к ней и она посадила меня к себе на седло и повезла несколько раз вокруг двора шагом, что доставило мне величайшее удовольствие.

 В Отраде была в большой моде игра в волан, и я ясно помню, как у моей сестры Ольги бывали бесконечные партии с молодым Давыдовым в саду, пред цветником. Надо полагать, что это занятие способствовало в известной мере сближению их обоих, так как несколько месяцев спустя он просил ее руки, что для нас всех было событием первой важности.

Вторая зима, проведенная нами в Москве, была, кажется, спокойнее и менее оживленной, чем первая, так как Двора в Москве тогда не было.

В то время у моих братьев и сестер было много разного рода уроков, в некоторых из коих мой брат Анатолий и я принимали участие, между проч<ими> танцевальных. Мы тоже учились драться на рапирах. Учитель наш был француз, некто Севнар, если не ошибаюсь, из оставшихся в России “débrisde la Grande Armée”[128] 12—го года.

При старших братьях был педагогом старый почтенный англичанин Evans[129]. Он занимался в свободное время и живописью.

Для меня и, особенно, для брата Анатолия чувствовалась уже надобность иметь тоже мужчину и моя мать, по рекомендации госпожи Новосильцевой, решилась пригласить из Англии того самого гувернера, который довел до конца с таким успехом воспитание ее племянника.

Приезд месье Colyar'a в Москву был для меня и брата Анатолия происшествием немаловажным. В первый же день его поступления он повел нас на прогулку пешком, и, зная хорошо Москву, пошел без остановки до Воробьевых гор и назад на Тверской бульвар. Мы все были удивлены эти подвигом, подобное коему казалось нам впоследствии самым легким делом. Он принялся сейчас преподавать нам греческий и латинский языки и успел приохотить нас к изучению классиков.

В это время матушка познакомилась с семьей Бартеневых[130], которое, сколько мне было известно, находилось в весьма скромном положении и даже в стесненных обстоятельствах.

Старшая дочь Полина[131] обладала чудным голосом и часто пела у нас итальянскую музыку и разные романсы, между пр<очими> “Sur les flots du lac Majeir”[132]. Все приходили от ее пения и голоса в восторг.

Матушка предложила Императрице Александре Федоровне послушать ее и положило начало Высочайшим милостям, посыпавшимся на Бартеневых и их благосостоянию. Полина и ее все сестры были пожалованы поочередно в фрейлины и жили при Дворе.

Нас детей возили тоже к княгине Трубецкой — матери князя Петра, женатого на графине Эмилии Витгенштейн[133], у которой в Москве был собственный дом[134]. В нем бывали часто детские праздники и балы, где мы много веселились.

 В эту самую зиму жили в Москве Валуевы и Вяземские. Я помню будущего министра внутренних дел юношей, ходившим по Тверскому бульвару с гувернером. Он был необыкновенно красив.

Помню тоже Павла Вяземского[135] — сына поэта и отца графини Шереметевой[136] и Ары Сипягиной[137]. Он ходил еще в русской рубашке и был годом или двумя старше меня. Носил он рубашку желтого цвета с вышивкой из зеленой тесьмы с украшениями, вызывающими во мне немало зависти.

Но события все поглощающие были тогда помолвка и свадьба моей сестры Ольги. Весной 1832 года мы все отправились в Ивановское. Там всё еще существовало по—прежнему; оркестр еще не был упразднен и моей памяти живо представляются события и праздники по случаю свадьбы. Было приглашено много соседей, помещиков, местных властей. Между прочим, курский губернатор, который был тогда Павел Демидов, известный своим богатством (и брата Анатолия)[138], а так же генерал Гейсмар[139] (герой Кулевчи[140]) с женою.

Бракосочетание происходило в с. Ивановском в большой церкви[141]. Стечение народа было огромным. В этот день был дан праздник и мужикам: на большом дворе в Марьино, пред главным подъездом были поставлены «мачты» с призами (mât de cocagne[142]), длинные столы на несколько тысяч человек[143] по обе стороны аллеи, ведущей от дворца к селу; размещено было тоже