Да будет свет... - Анатолий Федорович Дьяков Страница 13

У прибывших по этапу новичков стали спрашивать, нет ли среди них водителей. Александр вышел из шеренги и заявил, что имеет водительское удостоверение. Высокий, худой мальчишка в арестантской робе вызвал всеобщий смех. Но один пожилой заключенный что-то увидел в моем брате. Он попросил лагерное начальство дать ему «этого мальца» в сменщики. «Заключение, барак, — пишет писатель и публицист Олег Олегович Павлов в книге «Русский человек в XX веке», — такая вот несвобода, превращающая людей в одну сплошную безликую массу сдавленных друг с другом тел, — это среда, где и высекается из массы атом человека». Лагерное начальство и заключенные по какой-то только им известной причине относились с уважением к покровителю Александра. Этот человек полюбил моего брата, как родного сына, обучил его мастерски водить ГАЗ-АА и ЗИЛ–5, разбираться в двигателе и ходовой части грузовиков. Машина, на которой они работали, всегда была исправной, выполняла необходимые нормы.

Мой брат числился в лагере на хорошем счету и в январе 1946 года был освобожден досрочно. Проработав несколько месяцев личным водителем директора МТС, Александр попросил направить его в Воронцово-Александровскую школу электрификации. Так в нашей станице появился первый электрик. Он участвовал в строительстве Кубинской ГЭС мощностью 600 кВт, на которой впоследствии стал первым старшим техноруком. ГЭС располагалась на кабардинском берегу реки Малки — как раз напротив Марьинской гидроэлектростанции мощностью 200 кВт. Она была деривационной: стояла на обводном канале и сбрасывала отработанную воду в пойму реки Малки. Профессия брата повлияла и на мой жизненный выбор. Я проводил у него все свое свободное время, и не было уголка на Кубинской ГЭС, куда бы я ни залезал, особенно в период ремонтных работ.

Забегая вперед, скажу, что в 1963 году дед Андрей похоронил свою вторую жену. Тогда мы привезли его к себе в Пятигорск, где жили в трехкомнатной квартире. В городе Андрей Иванович затосковал: не по нутру ему пришлась шумная жизнь курортного города, потянуло старого воина домой, поближе к природе, где он прожил основную часть своей жизни. Вскоре сын его, Иван Андреевич, нашел ему новую, третью по счету, спутницу жизни. По возрасту она была моложе мамы и любила «заглянуть в рюмку».

Андрей Иванович по-прежнему вел активный образ жизни, работал, как говорится, от зари до зари, не покладая рук, не привередничал, довольствовался тем, что давал ему Бог. Характер у него не изменился — так и остался пылким и горячим. Как-то раз он топором завалил соседскую корову, которая неоднократно травила капусту на принадлежавшем лесничеству огороде. Сделав это, он пошел к соседу и по-мужски строго и лаконично стал обговаривать условия возмещения ущерба. Соседу ничего не оставалось делать, как принять участие в торге, поскольку в тот момент вступать в перепалку с дедом было просто опасно — можно было попасть под горячую руку. Хорошо, когда человек без ущерба для своей цельности многослоен. Просто беспечный смельчак — этого маловато, но коли есть самолюбие, страстность, непримиримость, — из такого материала строится незаурядная личность.

Андрей Иванович предпочитал добротную, наваристую пищу. Особенно любил он первое блюдо, в котором должно быть много мяса или половина жирной курицы. Все это вкусное великолепие дед заедал, не морщась, красным стручковым горьким перцем, а запивал кружкой ледяной ключевой воды. Иногда позволял себе стаканчик араки. Однажды внук Александр, мой старший брат, поставил ему на стол стакан с обычной холодной водой. Он выпил, помолчал — да как даст кулаком по тарелке! Лапша и разлетелась в разные стороны. Очень не любил, чтобы домочадцы делали не так, как ему было нужно.

Однажды на покосе случился у Андрея Ивановича приступ мочекаменной болезни (было ему уже 80). Надо было полежать в больнице, полечиться, но он не выдержал и сбежал оттуда прямо в больничной пижаме. Врачи вызвали моего двоюродного брата, Михаила Акулова, сообщили ему об этом происшествии, попросили найти беглеца. Нашли деда на вокзале. Когда его спросили, зачем он это сделал, ответ был коротким: «Ну да! Пока я буду лежать в больнице, моя бабка будет гулять!»

В середине 1950-х дед еще иногда вспоминал о своей службе в личной охране императора, о христосовании на Пасху с Николаем II и императрицей Александрой Федоровной, о полученных от них подарках, о впечатлениях от пребывания в Зимнем дворце и Петергофе. На вопросы о том, что ему давали Георгиевские кресты, дед отвечал, что на месячное денежное содержание полного Георгиевского кавалера он мог купить корову. Незадолго до смерти Андрей Иванович просил меня побывать в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца, на стенах которого размещены специальные мраморные доски. На них с 11 апреля 1849 года заносятся имена Георгиевских кавалеров. В Георгиевском зале я бывал неоднократно, но обнаружить нужную фамилию на парадных стенах, когда вокруг тебя масса народа да бдительная кремлевская охрана, было просто невозможно.

Андрей Иванович не отличался религиозным фанатизмом, но был верующим, чтил христианские праздники и периодически посещал храмы: православный и армянский грегорианский, расположенный рядом. Мне кажется, он носил Бога внутри себя и никому не позволял копаться в своей душе. Он так и жил, начисто лишенный таких людских пороков, как жадность, стяжательство, равнодушие, злоба и ненависть.

Все, кто деда знал близко, понимали, что их земляк воплощает в себе высокую и благородную добродетель. Всей своей жизнью, всеми своими делами Андрей Иванович показывал наглядный пример доброты и этим как бы говорил: «Эй, люди! Посмотрите, какими мы должны быть все!» Но отчуждение к власть предержащим он так и не смог преодолеть. У Михаила Александровича Шолохова в «Тихом Доне» есть точные слова, сказанные Григорием Мелеховым после демобилизации из Красной Армии: «А мне и до се все неясное». Все ли было ясно Андрею Ивановичу, сейчас не ответит никто. Но мне казалось, что он доживал свой век с какой-то едва уловимой душевной горечью.

Рассказывая сейчас о нем, я все время боюсь ошибиться, сказать что-то не так, сделать неправильные акценты. Да и можно ли вообще себе позволить, во имя лучшего, подробного, беспристрастного описания, быть безразличным к собственной истории, где каждая жилочка бьется своим, но таким родным для тебя ритмом? Истории, где каждый вздох, сделанный давным-давно твоим ближайшим родственником, заставляет вздыматься твою собственную грудь, переполняет твою плоть ощущением, которого не передать обычными словами?

Глава 4

Лихолетье

Сейчас трудно представить, за счет чего я выжил после войны, в годы безотцовщины, голода и холода, с утра до вечера озабоченный одной мыслью: где достать поесть? За работу в колхозе мама денег не получала. Ей начисляли трудодни, на которые